Степенные аксакалы повскакивали с мест и тянулись потрогать подарок урус-тюры, а Масымхан светился от счастья и пыжился от гордости. Он вытянул из ножен клинок и показал его присутствующим, что-то быстро приговаривая на своем языке.
— Лопочет, что это ему прислал в подарок Белый царь, — с лукавой усмешкой перевел Денисов. Кутергину осталось только беспомощно развести руками. Он уже понял: коварные и хитрые азиаты во многом простодушны как дети.
Постепенно шум утих, все расселись по местам. Масымхан как-то обмяк, подобрел, загадочно улыбался. Он наклонился к Матвею Ивановичу и что-то шепнул. Тот усмехнулся:
— Федор Андреевич! Хозяин спрашивает, откуда ты родом?
— Скажи, что родился я в Москве, а приехал из Санкт-Петербурга.
Масымхан, выслушав ответ, согласно закивал и вновь бросил какой-то вопрос.
— Спрашивает, долго ли ехал?
— Долго, — улыбнулся капитан. — Очень долго.
— Илик-чакрым? — заинтересованно повернулся к нему князек.
Федор Андреевич уже знал: чакрым — расстояние слышимости человеческого голоса. Но как и всё в Азии, чакрым был очень неопределенной мерой, и илик-чакрым, или пятьдесят расстояний, могло означать и десяток верст и три-четыре недели пути.
— Да, примерно столько, — не стал разочаровывать хозяина гость.
— Хорошо, — неожиданно сказал по-русски Масымхан и звонко хлопнул в ладоши. В юрту заглянула закутанная во все черное старуха. Хозяин крикнул ей непонятное слово, и старуха исчезла.
— Теперь держись, — засмеялся Матвей Иванович.
— Что тут затевают? — насторожился немного захмелевший Николай Эрнестович, но ему никто не ответил.
Вдруг двери юрты распахнулись, и вошла девушка. Увидев ее, Федор Андреевич обомлел: до чего же хороша! На ней был халат из тонкого желтого бархата, а поверх него переливался узорами камзол из золотой парчи. Густые черные волосы, заплетенные в косы, покрывала вышитая бисером фиолетовая плоская шапочка, отороченная мехом выдры. А лицо, какое лицо — богиня! Тонкие брови вразлет, жаркие миндалевидные глаза, прямой нос, высокие скулы и матово-смуглая кожа.
Маленький рот с красиво очерченными губами чуть приоткрылся в приветливой улыбке, показывая ровный жемчуг зубов. Острые упругие груди высоко поднимали ткань халата, тонкую талию туго перехватывал чеканный серебряный пояс, а на запястьях бренчали браслеты, украшенные кораллами и бирюзой. Легко ступая стройными ногами, обутыми в узорчатые сафьяновые сапожки, девушка направилась прямо к капитану, держа в руках поднос с позолоченной пиалой. Качнув тяжелыми серьгами, она поклонилась Федору Андреевичу.
Кутергин встал. Девушка поглядела ему в глаза, и темный румянец выступил у нее на скулах. Капитан заметил, как мелко дрожали унизанные дорогими перстнями пальцы красавицы.
— Пей, — подбодрил Матвей Иванович. — Только не вздумай потом целовать! Отдари чем- нибудь.
Федор Андреевич как в тумане кивнул. К его удивлению, в пиале оказался не кумыс, а прекрасная мадера. Ну, Масымхан, ну, лукавый! Скосив глаза, Кутергин поймал на себе острый, испытующий взгляд хозяина.
Осушив пиалу до дна, капитан достал из кошелька золотой, бросил в посудину и поставил ее на поднос. Почему-то вдруг вспомнилось как подносили заздравную чару цыганки в Стрельне, но там все было по-другому — иной мир, совершенно непохожий на этот.
Девушка полонилась еще ниже и, не поднимая глаз, попятилась к выходу. Федор Андреевич проводил ее восхищенным взглядом.
— Зейнаб. — Палец Масымхана показал на закрывшиеся за девушкой двери юрты. — Хорош девка? Бери в жены!
— Так сразу? — опешил Кутергин.
Нет слов, Зейнаб красива, как сказочная пери, но — жениться? Увидеть невесту один раз и повенчаться на всю оставшуюся жизнь? А как они будут говорить, если она не знает русского?
Масымхан сладко щурился и внимательно наблюдал за гостем. Наверное, на лице капитана отразилось удивление, и хозяин, не прибегая больше к помощи Денисова, повел разговор сам.
— Нравится девка? Зачем думать? Хорош жена будет, джигит рожать будет, слушать тебя будет!
На русском он говорил с жутким акцентом, с трудом подбирая слова, и от этого каждая его фраза, оттененная непередаваемой интонацией привыкшего повелевать степняка, казалось, приобретала особый, не угадываемый до конца смысл.
— Зейнаб здоровая, молодая. — Масымхан на пальцах показал: его дочери шестнадцать лет. — Хочешь — себе вези, хочешь — здесь живи!
Осоловевшие от кумыса и жирной обильной пищи аксакалы и племенные князьки не прислушивались к их тихой беседе. Фон Требин уже клевал носом, и лишь Денисов сидел как ни в чем не бывало и доброжелательно улыбался.
— Такие серьезные дела не решают в одночасье, — вяло отбивался Федор Андреевич.
Масымхан его не понял, и Матвею Ивановичу пришлось перевести.
— Зачем сразу? — Выслушав перевод, хозяин поднял руки ладонями вверх. — Мала-мала думай!
Он выбрал на блюде жирный кусок мяса с мозговой костью и подал его капитану. Потом вытер сальные пальцы о голенища сапог.
— Смотрины устроили? — улыбнулся Кутергин и покачал головой.
— Любимую дочь сватает, — заметил хорунжий. — Он тут вроде царька. Породнитесь — и ему, и тебе хорошо.
— Какая же во мне корысть? — удивился капитан. — Я человек небогатый.
— Зато он богат, — бубнил Денисов. — Знаешь, что для него значит иметь зятя из самого Петербурга?
— Многа, ой, многа, — подтвердил Масымхан.
Федор Андреевич вспомнил жаркие, миндалевидные глаза Зейнаб, ее высокую грудь, маленькие ноги в сафьяновых сапожках, и сердце у него сладко заныло. Одеть ее в приличное европейское платье, сделать прическу, научить вести себя в обществе… Бог мой, а как она ходит, какая природная грация!
Тем временем в юрте появился старик с домброй. Он сел неподалеку от входа и ударил по струнам. Шум голосов утих. Кутергин сразу понял: перед аксакалами выступал незаурядный актер. На глазах зачарованных слушателей он превращался то в грозного владыку, то в юную девушку, то в могучего богатыря. Казалось, его высокий голос звал в простор степей, к заснеженным вершинам гор, сочным пастбищам. Мелодия будила жажду любви чернооких красавиц, ради которых мужчина должен совершать ратные подвиги. И в то же время она незаметно убаюкивала, принося душе покой умиротворения, глаза начали слипаться, и Федор Андреевич задремал.
Очнулся он от громких криков: гости бурно выражали восторг пению старика. К удивлению капитана, фон Требин исчез.
— Спать увели, — объяснил Денисов. — Ты, я вижу, тоже притомился. Иди отдыхай, нукер проводит. Не сомневайся, здесь никто худого не сделает. А я еще с хозяином потолкую.
Масымхан встал, помог подняться Федору Андреевичу и почтительно проводил его до дверей. На улице уже стемнело, закат догорел, и над степью повисли яркие звезды. Кутергин пошел за нукером к юрте, специально поставленной для русских. Войдя в нее, он увидел фон Требина; по-детски приоткрыв рот, Николай Эрнестович разметался на подушках и крепко спал. Кутергин не стал его будить, разделся и лег.
Денисов явился далеко за полночь. От него крепко пахло диким чесноком и прогорклым бараньим жиром.
Присев на ковер, хорунжий стянул сапоги и шепотом спросил:
