Один минус мог свести на нет все плюсы, в то время как сто минусов каким-то непросчитываемым образом нейтрализовали один другой и практически не меняли картину пресыщения…
Мы тонули в относительности задачи, не находя точку привязки.
8
Мы раскопали безропотного лаборанта словарного кабинета, упоенно забаррикадировавшегося от действительности приключенческой литературой, и сделали из него классного зверобоя на Командорских островах. Лаборант-зверобой забрасывал нас геройскими фотографиями которые годились иллюстрировать Майн Рида, а потом затосковал о тихом домашнем очаге.
Хочешь – имеешь: получай очаг. Думаете, он успокоился? Сейчас! Захотел обратно на Командоры, а через месяц вернулся к упомянутому очагу и попытался запить, красочно повествуя соседям о тоске дальних странствий и клянча трешки. Паршивец, тебе же все дали! Ну, от запоя-то его мигом излечили…
– Лесоруб канадский! – ругался Игорь. – В лесу – о бабах, с бабами о лесе!..
Пробовали и обратный вариант: нашли неустроенного, немолодого уже мужика, всю жизнь пахавшего сезонником по Северам и Востокам, с геологами и строителями, и поселили в Ленинграде, со всеми делами. Через полгода у него обнаружился туберкулез, и он слал нам открытки из крымского санатория…
9
– Великий человек – это тот, кто нанес значительные изменения на лицо мира, – изрек Митька и в третий раз набухал сахару, поганец, вместо того чтоб один раз размешать. – Тот, чья судьба пришлась на острие истории.
Мы гоняли чаи ночью у меня на кухне.
– Независимо от того, хороши они или плохи? – хмыкнул я.
– Независимо, – поелозил Митька на табуреточке. – Главное – велики. Хороши, дурны, – это относительно: точки зрения со временем меняются, а великие личности остаются.
– Хм?..
– Если считать создание и уничтожение города равновеликими действиями с противоположным знаком, то ведь сжечь сто городов легче, чем построить один. На этом стоит слава завоевателей.
Смотри. Наполеон: полтора века притча во языцех. Результат: смерть, огонь, выкошенное поколение, заторможенная культура, европейская реакция… ну, известно.
Отчего же ветеран молится на портрет императора и плачет, вспоминая былые битвы – когда одни парни резали других неизвестно во имя чего, вместо того чтоб любить девчонок, рожать детей, разминать в пальцах ком весенней пашни, понял, – он разволновался, стал заикаться, возвысил штиль, – вместо того чтоб плясать и пить на майских лужайках, беречь старость родителей… эх…
– Вера с свою миссию, – я сполоснул пепельницу, прикурил от горелки. – Величие Франции, мораль, иллюзии, пропаганда.
– Величие империи стоит на костях и нищете подданных! – закричал Митька, и снизу забарабанили по трубе отопления: час ночи.
– Знаме-она, побе-еды… Чувствуй: ноги твои сбиты в кровь, плечи растерты ремнями выкладки, глотка – пыль и перхоть, и вместо завтрашнего обеда имеешь шанс на штык в брюхо; и мечты твои – солдатские: поспать-пожрать, выпить, бабу, и домой бы. «Миссия»…
– А сунь его домой – и слезы: «Былые походы, простреленный флаг, и сам я – отважный и юный…»
– Дальше. Великий завоеватель не может стабилизировать империю: империя по природе своей существует только в динамическом равновесии центробежных и центростремительных сил. Преобладание центростремительных завоевания, со временем же и с расширением объемов начинают преобладать центробежные: развал. Один из законов империи – взаимное натравливание народов: ослабляя и отвлекая их, это одновременно создает сдерживающие силы сцепления, но готовит подрыв целостности и развал в будущем! Почему Наполеон, умен и образован, с восемьсот девятого года ощущавший обреченность затеи, не ограничился сильной Францией и выгодным миром?
– Преобладание центростремительных сил, – сказал я. – Завоеватель, мечтающий о спокойствии империи, неизбежно ввязывается в бесконечную цепь превентивных войн: любой не слабый сосед рассматривается как потенциальный враг. А с расширением границ увеличивается число соседей. В идеале любая империя испытывает два противоположных стремления: сделаться единой мировой державой и рассыпаться на куски. При чем тут счастье, Митька?
– При слезах ветеранов этих братоубийственных походов.
– Насыщенность жизни, сила ощущений… тоска по молодости… что пройдет, то будет мило. Вообще – хорошо там, где нас нет.
– Вот так америки и открывали, где нас не было! – взъярился Митька, и снизу снова забарабанили. – Чего ржешь, обалдуй! Если люди, вспоминая, тоскуют, – есть тут рациональное зерно, стоит копнуть на предмет счастья!
– Вот спасибо, – удивился я. – Ни боев, ни смертей, ни походов нам, знаешь, не треба. Хватит. Не те времена. И не ори.
– А какие, сейчас, по-твоему, времена?
– Время разобраться со счастьем. Потому что его некуда откладывать.
– Всю историю, фактически, с ним ведь только и разбирались!
– Да не ори ты! Много с чем разбирались. И разобрались. Человек мечтал о ковре-самолете – и получил. Мечтал о звездах – и получил. Равенство. Радио. Мечтал о счастье – и время получить.
– В погоне за счастьем человек всегда совершает круг. Обычно это круг длиною в жизнь, – сказал Митька грустно.
Но тогда я его не понял.
10
Чем менее счастлив человек, тем больше он знает о счастье. Мы знали о счастье все. А система наша разваливалась, фактически не родившись, а только так, будучи объявленной.
Вечером я заперся в лаборатории и стал выкраивать из системы монопрограмму. Мне требовалось счастье в работе. Да, так. Перейдя в иное качество, мы откроем для себя то, чего не видим сейчас.
По склейкам и накладкам обнаружилось, что я не первый. Я не удивился; я выругал себя за медлительность и трусость…
…Уплыл по Неве ладожский лед; сдавали экзамены, загорали на Петропавловке, уезжали на целину; отцвели сиренью на Васильевском, отзвенели гитарами белые ночи. Растаяло изумление: ничто, абсолютно ничто во мне после наложения программы не изменилось. Лишь боязнь покраснеть под долгим взглядом: мы не могли сознаться друг другу в нашем контрабандном и несуществующем счастье, как в некоем тайном пороке.
Нас прогнали в отпуск (всех – в августе!) и выдали к нему по пять дополнительных дней; но это был не отпуск, а какая-то испытательная командировка. Я лично провел его в библиотеках и поликлиниках: кончилось переутомлением и диагнозом «гастрит»; гадость мелкая неприличная. И теперь, презирая свое отражение в зеркале шкафа, я вместо утренней сигареты пил кефир.
