– А-а! Ну вот, наконец-то! Где нашли?
Ему объясняют, где нашли…
Артельщик вольготно раскидывается в кресле и панибратски заверяет:
– Не волнуйтесь, Федор Николаевич, замучатся к нам приеживаться. Позволите? – под капитанским взглядом хозяйственно наливает себе полстакана «Джонни Уоркер», закуривает со стола «Мальборо» и, чувственно наслаждаясь своей решающей ролью в напряжении момента, лениво вытягивает две квитанции:
– Попрошу ознакомиться. На второй день по прибытии мы сдали в портовую прачечную простынь (столько-то), наволочек (столько-то), полотенец… скатертей… и салфеток: итого штук белья… В результате же… – и закатывает звонкую, как колокол, паузу. – В результате! по получении не хватало: салфеток – три! Простынь – одна! Наволочек… э-э… три. Еще двух не хватает.
Начальник полиции выслушивает английский перевод и из него выходит весь воздух…
Артельщик прет нагло, как танк на песочницу: требует возмещения убытков:
– Мы не хотели ссориться, они страна бедная, дружественная, пережитки колониализма, мы понимаем. Но если уж они так, то я, как лицо материально ответственное, делаю официальное заявление. Мне без интереса из своей зарплаты высчитывать. А эдак они во второй наволочке найдут голову своего президента, так нам что тогда – всем на реях повеситься?
Старпом переводит. Полицейские тоскуют. Капитан смотрит на артельщика с такой влюбленностью, что был бы гомосексуалистом – отдался бы ему прямо здесь на столе. А артельщик дожимает ситуацию:
– Разрешите, я пишущую машинку принесу? Прямо сейчас и напечатаем им заявление. Пусть заводят уголовное дело о хищении советского судового имущества.
Старпом говорит:
– Вот ключ от каюты. С латинским шрифтом возьми.
Начальник полиции, растерянный сын отсталого народа, очень печально вздыхает. Дело пустяшное, чего уж… Неужели русские моряки хотят посадить в тюрьму бедных прачек за пару салфеток… Ведь нет? Они же не расисты? Тем более что одну наволочку полиция уже нашла и даже доставила прямо на судно. И раз уже принесли машинку, нельзя ли лучше напечатать благодарность начальнику полиции за хорошую работу?
Ему печатают благодарность за хорошую работу, и полиция с поклонами убывает, радуясь своей изворотливости.
– Пейте мою кровь, – напутствует вслед артельщик, угощаясь напоследок еще полстаканчиком виски. А кто его знает, рачительного доку, сколько белья он загнал в порту налево: каждый пробавляется чем может. И уносит он наволочку брезгливо, как дохлую кошку за шиворот, прямиком в мусорный контейнер. И потом долго моет руки горячей водой с мылом.
И после этого все чувствуют себя законно оправданными пред лицом полиции и закона и, следовательно, уж теперь доподлинно ни в чем не виновными.
И пока доходят до дома, все это удаляется в памяти незначительным эпизодом, превращаясь в одну из тех случающихся за рейс историй, которые приятно на берегу вспоминать за бутылкой.
9. ЛЮБОВЬ ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ
И вернулись наконец в родной порт: встречи, объятия, жен год не видели, семейные праздники, дети на год выросли…
Представьте себе первую брачную ночь после года без бабы! Коньяк, пот, сбитые простыни и полуразломанная кровать…
И вот под утро уже, светает, лежит наш давешний вахтенный в изнеможении тихий, счастливый, опустошенный, рядом с едва дышащей, блаженно полумертвой женой: лежит и смотрит отрешенно перед собой в предрассветный сумрак. И в душе его, омытой до кристальной прозрачности любовью и пронзительной сладостной благодарностью, происходит движение – высокое и доверительное. И он тихонько зовет:
– Маш, а Маш…
– Что, милый…
– Вот ты лежишь со мной, а ведь не знаешь…
– Чего не знаю, милый?
– Много не знаешь… – ровно и тихо говорит он, чем-то скрытно подтачиваемый, не то с виной, не то с угрозой.
– Да все я про тебя знаю, глупый… – Какие там грешки у матроса в рейсе. Какая жена этого не понимает. Дурачок; нашел время.
– Да нет, Маш, я правда…
– Ладно тебе сейчас. Иди ко мне…
Но он отодвигается слегка, выпивает рюмку, закуривает и произносит:
– А вот что бы ты сказала, если б оказалось, что я в чем-нибудь виноват?
– Кто ж ни в чем вовсе не виноват. Наверно, простила бы как-нибудь…
Он настаивает:
– Нет, Маш, а если что-то серьезное? Если б я, скажем, преступление совершил?
Она уже в сон обрубается, вот пытает, завел шарманку…
– Ой, ну какой ты преступник… Давай поспим…
– Нет, а если серьезное? Ну, скажем… человека убил.
Нет – вы понимаете вот это движение русской, достоевской пресловутой души?
– Да куда ж тебе, – жалеет его, – человека. Ты и муху-то убить не можешь… – И похрапывает уже.
То-есть не принимают всерьез, подвергают сомнению способность его души к крупным поступкам! пусть к злодеянию, но…
– А если? – толкает ее, не отстает.
– А если – так смотря кого, есть такие, что я бы сама убила. – И норовит заснуть.
– Что, – спрашивает, – и простила бы?
Гладит она его по щеке, прижимается теплым телом: ну конечно простила бы, куда ж она денется. Все хорошо, спи, милый…
Но он ее пихает локтем для бодрствования, и говорит:
– А ведь я, Маша, правда человека убил.
Сколько можно валять дурака, убил так убил, а теперь пора спать, через час детей поднимать в школу.
– Не веришь мне?
– Всему я верю, не мучь ты меня!
Она ж его любит! верит ему! ждет, детей воспитывает! не может он от нее такое в душе таить, обманывать ее!..
– А дело так было, – говорит он.
И рассказывает ей всю историю.
И закончив, гасит последнюю сигарету, вздыхает со скорбью и гигантским облегчением и вытягивается в постели, чтоб теперь спокойно заснуть. И отрадно ему до слез и спокойно, что и он теперь чист и честен перед ней, и она у него такая, что все поймет и простит.
А жена смотрит на него; смотрит; и говорит:
– Вить, а Вить…
– Что?
– А ты бы сходил покаялся…
– Куда еще?..
