— Тогда что?..
— Я не боюсь. Это все глупая болтовня.
— Чего же такому парню, как ты, бояться?
— Вот именно. — Гарольд вздохнул. — Мне безразлично, кто тут околачивается в резервации. Я не хотел бы только, чтобы он надоедал Квини. Тогда я вступлюсь.
— Квини? Квини среди его тинеджер?
Гарольд слегка усмехнулся:
— Да, это так.
Слепой слышал, как Гарольд теребил свой кожаный жилет, застегивал, расстегивал, снова застегивал. Он только не мог видеть, что у Гарольда на серебряной цепочке в медальоне был портрет.
— И что мне надо делать, Гарольд?
— Ничего. Поэтому я и пришел. Я не собираюсь ничего предпринимать. Я не пойду ни на танцы, ни на выпивку. Я останусь на нашем ранчо, там он не появится. Или я навещу родителей Квини. Она приедет теперь на каникулах домой.
— И у родителей Квини вы тогда столкнетесь?
— Вряд ли. Отец не пустит его в дом.
— Где же вы трое познакомились?
— Мы учились когда-то в одной школе… Квини была еще маленькой девочкой, вот.
— Не она ли учится теперь в художественной школе?
— Совершенно верно. Но на каникулы она приезжает домой. В будущем году она станет бакалавром6. Наконец-то. — Это «наконец-то» прозвучало неприязненно.
— Разве это нехорошо, что она так долго учится?
— Смотря какие обстоятельства. Она могла бы учиться у моих родителей всему, что надо знать и уметь женщине на ранчо.
Затаенная улыбка тронула уголки рта слепого.
— Она выросла на ранчо отца. Ей будет нетрудно справиться и на большем.
— Я тоже так думаю. Но говорят, что кто в художественной школе…
— Что?
— Что они там нехорошо воспитываются. Так много художников в одном месте, шеф Крези Игл, ну что тут может происходить хорошего? Целый год она мне ничего не писала. В школе нет порядка. Какого же можно добиться порядка, если и дакоты, и сиксики, и хопи, и навахи, и апачи, и пимы, и неизвестно, кто там еще, вертятся в одном доме? Тут уж нет никаких приличных правил, — все быстрее и ревностнее говорил Гарольд. — И я, значит, пришел просить вас, шеф Крези Игл…
— Я всего-навсего человек, и никакой я не шеф. Я не могу витать над Квини, как ангел-хранитель. Она уже должна сама за себя постоять.
— В конце-концов, она все же еще девушка. Не можете ли вы поговорить с ее отцом, чтобы он теперь оставил Квини у себя, и мы справим свадьбу? Вас отец послушает.
— Нет, Гарольд, я не буду с ним говорить. Я не за то, чтобы за год до окончания оторвать индейскую девушку от школы. Имя Квини мне стало известно, потому что она очень хорошая ученица и способная молодая художница. Мы можем гордиться ею. Она должна быть примером для других индейских девушек.
— В чем пример — это же зависит от обстоятельств.
— Ты так мало в нее веришь?
— Молодым парням я не верю… и вообще… у нее тоже было раз… — Гарольд прервался и плюнул.
— Здесь не плюют, Гарольд Бут. Это ты можешь делать на своем ранчо, но не здесь, в суде.
— Извините, — пробормотал молодой человек. — Но я считаю, что мне сейчас время жениться. Мне двадцать пять. И это касается не только девушки, и мало ли что она хочет. Я могу найти и другую. Работы на ранчо становится слишком много, и отец торопит.
— Это твоя забота, Гарольд Бут. Не хотите ли вы взять кого-нибудь на помощь? Многие ищут работу.
— За чужие руки мы не можем платить: это не оправдает ранчо здесь, на плохой земле. Семья должна работать. Но это моя забота, шеф Крези Игл, вы правы.
Гарольд опять заговорил спокойно и обнадеженно:
— Квини приедет домой, будет видно, и все утрясется. Она сможет меня выслушать, выслушать отца и подумать. Спасибо, шеф Крези Игл.
— Будь здоров, Гарольд!
Когда Гарольд Бут оставил комнату, слепой судья еще раз обдумал весь разговор.
— Рунцельман, — спросил он наконец, — Гарольд всегда такой рассудительный?
— Он никогда еще не был рассудительным, Эд. Его мать принесла в качестве приданого кое-какие деньги; Буты заарендовали большое ранчо. Гарольд — младший и любимец родителей. Он был одним из лучших учеников, учителя хорошо относились к нему, и он стал веселым ковбоем и видным парнем. Он привык к тому, что все ему в жизни удается. Девушки без ума от него.
— Квини уже давно его любовь?
— Так говорят.
— Что он там искал в своей жилетке?
— Он носит медальон на серебряной цепочке. Наверное, ее портрет.
— Что же тебе не нравится в нем?
— Я не знаю. Но то, что он говорил и как он это говорил, — не идет ему. Я думаю, что это его кто-то научил.
— Кто?
— Этого я не знаю.
— Подозреваешь кого-нибудь?
— Да. Но этого я не могу сказать, потому что не в состоянии доказать.
КВИНИ
Терморегулятор работал, и в помещении художественной школы сохранялось то постоянное умеренное тепло, к неестественности которого Квини уже привыкла.
Она проснулась, но снаружи было еще темно. Фонтан, на который она могла смотреть из кровати, был выключен. В деревьях шумел ночной ветер. Квини слышала это, хотя окна оставались закрытыми. Она открыла глаза, и мысли ее витали между мечтами и непреложной явью.
Минувшим вечером сеньор-класс праздновал день бакалавра7. Присутствовали ученики и ученицы одиннадцатого класса. Перед Квини снова проходили эти события. Будущим летом ей и самой предстоит быть среди тех, кто будет держать экзамены и расставаться со школой. Тогда и она сможет надеть широкую мантию и шапочку с четырьмя углами, которые согласно древней магической символике напоминают о четырех сторонах света.
«Наши предки, — говорил классный оратор, — смотрели на Луну и Солнце, на воду и землю. У них они учились их тайнам и их искусству. У нас есть учителя. Мы учились. Мы будем продолжать учиться. Но если мы забудем, что мы индейцы, наше искусство станет пустым, наши руки потеряют твердость, наши глаза — остроту. Поэтому не забывайте ваших отцов и матерей, не забывайте Луну и ветер, не забывайте земли и родников. Вы должны знать, откуда вы черпаете свою силу. Я сказал».
За окном шумел в вершинах ветер. Гнетущая духота ночи отступала перед надвигающимся циклоном.
До полуночи продолжалось веселье, танцы. Болтали родичи и друзья, прибывшие на выпускной вечер. То там, то сям всплакивал, засыпая, маленький ребенок. Семьи забрали с собой всех — старых и
