Девица задышала еще чаще, то судорожно оглаживая спину Эвриха, то вцепляясь в нее так, словно намеревалась вырвать кусок мяса. Румянец жаркими пятнами выступил у нее на щеках и плечах, ноздри взволнованно раздувались, из полуоткрытого рта вырывались полувздохи-полустоны. Закрыв глаза, Памела выпячивала свою плоскую грудь, не то подставляя ее губам юноши и прося не прекращать ласк, не то стараясь показать, что она у нее все же есть. Неумелость, стыдливая страстность и внезапная покорность обычно грубой Памелы не столько растрогали и возбудили, сколько удивили Эвриха. Вид ее обнаженного тела и безыскусные ласки не доставляли ему особого удовольствия, но негоже было оставлять распаленную девицу неудовлетворенной.
Его пальцы отыскали тесемки юбки и распустили кое-как затянутый узел. Памела охнула и прижала голову юноши к своим набрякшим потемневшим соскам, ладони его пробежали по внутренней стороне ее бедер, коснулись кустика редких волос на холме страсти, и тут же он ощутил, что девица, отбросив всякую стыдливость, стаскивает с него тунику. В следующее мгновение он почувствовал, как ее шершавые, мозолистые пальчики завладели его восставшей плотью. Содрогнувшись, Эврих подумал, что, право же, не собирался заходить так далеко, но раскаиваться было поздно. Смелостью Памела напоминала девиц из «Глубокого горла», а неумелостью — маменькиных дочек, не знающих ничего иного, кроме как помогать дома по хозяйству, и сочетание это показалось ему почему-то забавным. Он рывком вскинул прилипшую к нему, восторженно всхлипывающую девицу на прислоненный к стене стол, угнездил между кружек и подносов со всевозможной снедью и ринулся на приступ широко распахнувшихся навстречу ему врат.
Памела жалобно пискнула, из остекленевших глаз ее потекли слезы, а пальцы вцепились в плечи Эвриха с такой силой, что он испугался, как бы они не оставили на его теле ссадин и синяков. Этой ночью юноше предстояла одна приятнейшая встреча, и свидетельства его близости с Памелой были ему совершенно ни к чему. Однако не отрывать же девицу от себя силой! Быть может, если он расстарается, она сама отвалится от него, как насосавшаяся крови пиявка, подумал Эврих и расстарался так, что бледная кожа девушки залоснилась от обильно выступившего пота, а в расширившихся зрачках застыло такое безмерное счастье, удивление и восхищение, что юноша устыдился своих мыслей, особенно сравнения с пиявкой. И поторопился оправдаться перед собой тем, что ничего плохого в виду не имел: пиявки, если отбросить предрассудки, — благороднейшие создания: они не лишают своих жертв жизни, а берут от них лишь столько крови, чтобы насытиться, и ни каплей больше…
— Памела! Памела, дрянная девчонка, где ты?! Где тебя носит, мослатая кляча, когда люди умирают от жажды и голода? — донесся из зала яростный вопль Хряка.
— Не бойся, он не придет, — жарко выдохнула девушка в ухо Эвриха и повисла на нем, содрогаясь и всхлипывая, исступленно покрывая его плечи и грудь страстными поцелуями.
— Ты замечательная! Твое тело поистине восхитительно! Мне никогда не было так хорошо!.. — бормотал между тем юноша, гладя ее плечи и спину с выпирающими, словно обрубки крыльев, лопатками. Он врал без смущения, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Очнувшись от дурмана соития, она все поймет и не осудит его. Но если промолчит он, то кто и когда скажет ей эти слова? Да и скажет ли? Или вечно будут ее кликать только мослатой клячей, а то и похуже чего удумают? Так пусть же она получит от этой мимолетной случайной встречи с ним все возможное. И не важно, что сам он почти не испытывает удовольствия от близости с этой женщиной: некрасивой, неумной, неумелой и обладающей еще целой кучей других, более мелких недостатков. В конце концов, он сегодня ночью еще возьмет свое и пришел сюда не для того, чтобы наслаждаться прелестями любви. Кстати, если Сестий уже сделал свое дело, то чересчур долго задерживаться в объятиях Памелы все же не стоит — любовные игры на подпиленном суку могут ему дорого обойтись!..
— Хорошо, Хряк сюда не заявился. Я уж подумал, когда он орать начал, что вот-вот ввалится.
— Зачем ему? — хрипло промурлыкала Памела, неловко сползая со стола. — Если я не отзываюсь, значит, вышла во двор, и тогда ему проще самому в подвал за пивом спуститься, чем меня разыскивать. Да и миску похлебки из котла налить — тоже руки не отсохнут.
— Понятно, — пробормотал Эврих. Раз криков из подвала не доносилось, значит, Сестий успел удрать, и ему самое время откланяться. — Ты говорила что-то о похлебке. Это не она подгорает? — поинтересовался он с самым невинным видом.
— Типун тебе на язык! — Памела вмиг подхватилась, накинула одежду и выскочила из каморки. Юноша последовал за ней и, пока встревоженная повариха принюхивалась и соображала, что к чему, выскочил на улицу.
Из-за мощных тополей послышался призывный свист.
— Ты что, другого времени не нашел, чтобы с этой мослатой клячей любиться? — укоризненно обратился Армин к Эвриху, когда тот укрылся за стволами деревьев. — Сейчас потеха начнется, а ты!.. Пошли, посмотрим, что там, на улице, делается.
— А где Сестий?
— Да там же, со всеми, где ему еще быть! Он сказал, что снадобье свое прямо в кувшины высыпал, так что долго ждать не придется. А я, гляди, ловко трубу заткнул? Ни струйки дыма не просочится! Погоди, сей момент пивоглоты из дверей-то полезут, запомнит Хряк этот день, ох запомнит!
Приятели выбрались на улицу и увидели, что дверь таверны уже подперта двумя толстыми колами, а над входом, над вывеской с нарисованным кабаном, покачивается плоское, но весьма выразительное изображение детородного мужского органа со всеми причиндалами. Горожане, правда, давно уже переименовали таверну: звать Хряка Боровом все равно никто не станет, и, глядя на новую вывеску, Эврих не очень понимал, зачем было Гвену своим выпечным изделием оповещать всех и каждого, что боров и некоторые части тела, делавшие его некогда хряком, существуют по отдельности. Почему-то после объятий Памелы и вывеска, и все происходящее перед дверями «Борова» показалось ему нестерпимо детским и глупым. Он представил, как кашляющие и задыхающиеся от дыма люди начинают чувствовать острую резь в животах и, бросившись к дверям, обнаруживают их закрытыми, и не усмотрел в этом ничего забавного. Глупая, злая и в общем-то совсем не смешная шутка. Пострадает от нее в конечном счете не Хряк, а ни в чем не повинные посетители таверны, среди которых мог оказаться его собственный отец или старшие братья. Или отцы и братья его товарищей.
Вся эта затея, включая совершенно бессмысленную и едва ли просуществующую до утра вывеску, была, безусловно, глупой. Столь же глупой и никчемной, как и его с Памелой соитие, но исправить уже ничего невозможно. Разве ему удастся убедить парней хотя бы колья от дверей убрать? Да ни в жисть! И самого бы его тоже никто не убедил, если бы не… Если бы что?.. А, плевать! — одернул сам себя Эврих. Обвел взглядом напряженно следящих за дверями таверны Сестия, Армина, Блоссия, Гвена и остальных и, не сказав никому ни слова, торопливо зашагал прочь от «Борова», благословляя Всеблагого и Богов Небесной Горы за то, что приятели его забыли о черном ходе, через который Хряк, если мозги у него окончательно не заплыли жиром, выведет посетителей прямо к стоящему позади дома нужнику. И сделано это будет очень и очень своевременно. Последняя мысль слегка развеселила Эвриха, однако чуть позже он подумал о том, как отнеслась к его бегству Памела, и ему снова стало гаже гадостного. Но, опять же, исправить уже ничего нельзя. Ни деньгами, ни подарками ему не искупить свою вину. Впрочем, денег у него все равно нет и подарить нечего. Разве что цветов нарвать? Девчонки любят цветы. Вот только Памелу-то девчонкой никак не назовешь. Он вспомнил ее прикосновение к своей плоти и скрипнул зубами от внезапно нахлынувшего чувства нестерпимого стыда. Несчастная, изнывающая от желания быть любимой женщина, она, верно, догадывалась, что он зашел не просто так, и все же не оттолкнула его, не прогнала. А он? Какой же он мерзавец и дурак к тому же! Сбежал и даже слова доброго напоследок сказать не удосужился!
Эврих развернулся и зашагал к дому префекта. Жена Юния любила цветы, и огромные фиолетовые астры цвели в ее саду даже зимой. Он нарвет большой букет; клумба, где растут астры, всегда поражала его своими размерами; заметного ущерба она не потерпит. А Памела… Даже если она бросит цветы свиньям, он должен их ей принести. Хотя бы для того, чтобы облегчить собственную совесть. И еще он нарвет букет для… ночного визита, который отложить ну никак невозможно. Зато уж с завтрашнего утра его ни на какие «подвиги» никаким калачом не заманишь!
Эврих почесал в затылке, припоминая, что, кажется, похожий зарок уже когда-то себе давал. Ну да мало ли что было, теперь-то уж он наверняка образумится!
3
Обед превзошел все ожидания — Верцел Таний Рез был искренне обрадован появлением в его доме Хриса и сделал все возможное, чтобы должным образом почтить дорогого гостя. Пожилой торговец глубоко уважал Хриса Сертория Панонира как удачливого купца и отважного путешественника, высоко ценил его безупречную честность, широту души и верность данному слову. Все эти черты характера в большей или меньшей степени были свойственны едва ли не всем аррантским купцам, для которых торговля была не просто средством прокормиться, но и образом жизни, и ее целью. Сознательно или бессознательно, они сторонились тех, для кого нажива была превыше всего — в многотрудных и рискованных путешествиях алчный спутник легко превращался из ненадежного товарища в лютого врага. Верность слову для потомственного торговца была качеством естественным и жизненно необходимым, и в этом отношении Хрис тоже не особенно отличался от своих собратьев по ремеслу. Удивительным было другое — ему была совершенно чужда скрытность, за кружкой вина он не раз раскрывал Верцелу секреты, которые могли принести баснословные деньги, и не требовал ничего взамен. Так, походя, он продиктовал состав, излечивающий язвенную болезнь, рассказал о хинном дереве, кора которого соответствующим образом обработанная, излечивает малярию. Да мало ли еще всякого открыл он с таким простодушным видом, что Верцелу оставалось лишь глаза от изумления выкатывать.
Откровенность Хриса настораживала и поначалу даже пугала искушенного и опытного купца, который за полвека успел привыкнуть к тому, что никто и никогда даром не открывает тайн, продав которые можно сколотить изрядное состояние. Тайны — это тоже товар, причем не из худших. Приписать столь странное поведение глупости или юношеской доверчивости Хриса, с которым Верцел познакомился лет пять назад, тоже было никоим образом нельзя. Глупый купец — это и не купец вовсе, да и тридцать лет — возраст достаточный, чтобы изжить в себе детскую порывистость и непосредственность, столь неуместные в делах. Разъяснилось же все самым неожиданным образом, когда Хрис, прозванный Странником, в очередной раз появившись в Аланиоле, на вопрос, откуда прибыл, ответствовал, что давеча спустился из Верхней Аррантиады.
О существовании Верхнего мира и ведущих в него Врат в Аланиоле ходили самые противоречивые и порой ни с чем не сообразные слухи, и все же Верцел поверил Хрису сразу и безоговорочно. Поверил еще до того, как тот вошел со своими спутниками в святилище Богов Небесной Горы и не вышел из него. Поверил, ибо в Страннике и впрямь чувствовалась какая-то потусторонность — то, что удивительнейшим образом чувствовали дети, животные и женщины. Если бы Верцела попросили дать этому название, он не смог бы сказать ничего определенного. Аура добра и света — понятие более чем расплывчатое и как-то не вполне уместное, когда речь заходит о рослом бородатом мужчине с обветренным, прокаленным солнцем лицом. О человеке, способном тащить на плечах осла с поклажей и мастерски владевшем мечом, в чем Верцел мог убедиться собственными глазами.
И все же некая аура безусловно была. И заявление Хриса о том, что дом его, в котором он родился и куда время от времени возвращается, находится в Верхней Аррантиаде, многое объясняло. «Если я буду скрывать знания, которые могут спасти чью-то жизнь, то однажды найду Дверь в свой мир навеки для меня закрытой», — сказал как-то Хрис, и тогда-то Верцел понял, что «аура добра и света», окружавшая Странника, это не только свойство его характера, но и, образно говоря, «белые одежды души», которые тот не хочет и не смеет замарать. Главным для Верцела оказалось именно то, что «не смеет». Ежели сегодня
