свернуть себе шею, и если бы не спасительный хвост Тага, так бы оно, вероятно, и случилось. Молочно-белый горный бык словно чувствовал, когда юноше становилось особенно трудно, и тут же оказывался рядом. Временами Эвриху представлялось, что Таг значительно более человечен и заботлив, чем татуированная девица, и как-то раз юноша, едва не сорвавшись в пропасть, попытался заговорить с ней об этом, но Узитави вместо ответа пожала плечами и спросила: «Может ли посланец древних богов погибнуть, не исполнив своего предназначения?»
Эврих не был уверен, что правильно понял ее. Нумия пыталась обучать их с Хрисом языку мибу, но времени, чтобы усвоить его в совершенстве, было явно недостаточно. Юноша, впрочем, подозревал, что дело тут не только в плохом знании языка, но и в том, что Узитави оказалась настоящей дикаркой и представления ее о мире почти ни в чем не совпадали с его собственными. То, что дикарка была весьма миловидна и любвеобильна, ничего не меняло, и, если он желал уцелеть, ему следовало полагаться лишь на самого себя и Тага.
Придя к такому заключению, Эврих перестал обижаться на ловкую, как горная коза, девку и мало-помалу начал чувствовать себя на отвесных склонах скал достаточно уверенно. Особенно если рядом был молчаливый и надежный Таг, которого он полюбил всей душой и понимал несравнимо лучше своей чернокожей проводницы. Когда они не карабкались по горам и не занимались любовью, юноша пытался расспрашивать Узитави о ее жизни, и кое-что ему удалось разузнать, но обрывочные сведения эти никак не желали складываться в общую картину. О взаимонепонимании их лучше всего свидетельствовало то, что Эврих до сих пор не мог решить, за кого же принимает его эта странная девчонка, кем он является для нее: посланцем богов, волю которых она обязана исполнять, заблудившимся путником, взятым ею под свою опеку, супругом, дарованным ей небесами, или кем-то еще? Он не мог уяснить, что делала она у Ржавого болота, вдали от своего племени, и почему с такой готовностью согласилась отвести его к месту, где растет хуб-кубава, как будто не было у нее иных дел? Чего только не предпринимал юноша, чтобы получить ответы на эти и другие вопросы, но в конце концов, добившись более чем скромных результатов, вынужден был оставить попытки понять, что к чему, и, запасшись терпением, позволить событиям идти своим чередом. Рано или поздно все прояснится, так стоит ли из кожи вон лезть и приставать к очаровательной девушке со всякими глупостями?
Вероятно, повстречай Эврих Узитави в другом месте, он был бы более настойчив в стремлении удовлетворить вполне естественное любопытство, но край, по которому они шли, изобиловал такими чудесами, что вопросов всегда оказывалось больше, чем ответов, и юноша чувствовал, как постепенно утрачивает способность чему-либо удивляться. После каменных исполинов, по плечи утонувших в Ржавом болоте, ему казалось, что ничто уже не может поразить его воображение, но вышло иначе.
… Дождавшись, когда Эврих утолит голод, Узитави объяснила ему, что хочет отыскать ручей или речушку, впадающую в рыжие топи, с тем чтобы двигаться на юг по ее берегу. Воды в бурдюке почти не оставалось, и юноша, разделяя обеспокоенность спутницы, двинулся вслед за ней вдоль Ржавого болота. К полудню они нашли ручей и поднимались вверх по течению его, пока не наткнулись на озерцо, расположенное в похожей на огромную чашу круглой каменной ложбине. Место было как будто нарочно создано для отдыха утомленных путников, и, глядя, как девушка, сбросив травяную юбку, являвшуюся единственным ее одеянием, кинулась в прозрачную воду, Эврих тоже, не колеблясь, сорвал с себя задубевшую от пота и грязи тунику и прыгнул в озеро.
От ледяной воды у него перехватило дыхание, но, видя, что Узитави на берег не торопится, он не посмел выскочить из озера так быстро, как ему хотелось. Сцепив зубы, он пересек его саженками вдоль и поперек и даже нашел в себе мужество выстирать тунику, хотя кожа его покраснела и горела, словно ошпаренная. Девица между тем продолжала как ни в чем не бывало плескаться в хрустальной родниковой воде, и вид ее обнаженного тела нисколько не возбуждал Эвриха. Подействовала ли на него таким образом ледяная вода, беззастенчивость девушки или татуировка ее, создававшая вместе с темным цветом кожи иллюзию диковинного наряда, но, как бы то ни было, расположившись на нагретой солнцем скале, юноша совершенно хладнокровно наблюдал за тем, как Узитави, закончив весьма интимное омовение, стала выбираться на берег. Он не испытал ничего, кроме неловкости, когда девица присела рядом с ним на наклонную каменную плиту, а затем, смерив его загадочным взглядом бездонных глаз, легла навзничь, подставив жарким солнечным лучам свое сильное ладное тело. Опустив глаза, Эврих с неудовольствием думал о том, что рядом с этой татуированной дикаркой чувствует себя каким-то особенно голым и даже, смешно сказать, беззащитным. Покосившись на Узитави, он обнаружил, что и она наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. Словно кошка за мышью, с раздражением отметил он и демонстративно повернулся к Тагу, который, войдя в озеро, шумно тянул воду с видом глубочайшего удовлетворения.
В следующее мгновение юноша ощутил, как Узитави, мягко перекатившись по каменной плите, прильнула к нему прохладным телом. Он настороженно замер, чувствуя, что ноги девушки оплетают его бедра, гибкие руки обнимают за шею. Подсознательно он ожидал чего-то подобного, и все же первым порывом его было отпрянуть, высвободиться из объятий этой самоуверенной самки, которая, кажется, уже считала его своей собственностью. Справившись с волной необъяснимого страха, виной которому была, скорее всего, татуировка, придававшая Узитави неуловимое сходство со змеей, юноша испытал прилив любопытства. Ибо девушка, опустившись на него всем телом, легким порывистым движением коснулась губами его лица и, словно потеряв к нему всякий интерес, принялась оглаживать руки и грудь Эвриха. Пальцы, губы и язык ее были вездесущи и неутомимы, они исследовали плечи и живот, бедра и колени своей жертвы, причем Узитави нисколько не волновало, как тот относится к этому. Покусываниями, пощипываниями и поцелуями она добилась, что жезл его мужества восстал, не мешкая охватила лодыжками колени юноши и опустилась на них.
— Дикарка, — проворчал Эврих.
Тело девушки скользнуло над его бедрами и животом, колени раздвинулись, и она оказалась сидящей у него на груди. Его ладони охватили прямые плечи насильницы, ему захотелось стиснуть их, причинить ей боль — он не привык, чтобы девушки были так настойчивы и откровенны, но вместо этого руки сползли к напряженным бутонам сосков, Узитави взвизгнула, впиваясь в него горящим требовательным взглядом и в то же время как будто прислушиваясь к чему-то. Вокруг, однако, по-прежнему царила пронизанная солнечными лучами тишина, и ладони девушки накрыли его пальцы, требуя, чтобы он ласкал ее груди. И он ласкал их, пока глаза ее не закрылись и с уст дикарки не сорвался нетерпеливый стон. Тогда он, высвободив руки, двинул их вниз по ее бедрам, охватил мускулистые ягодицы, девушка подалась вперед, губы его поймали сосок, перечеркнутый тремя шрамами груди, и Эврих ощутил, как тело чернокожей охотницы сотрясла крупная дрожь.
Чувствуя, что неожиданная атака Узитави чересчур возбудила его и, чтоб достойно завершить любовный поединок и не ударить в грязь лицом, ему необходимо расслабиться, Эврих устремил взгляд за спину девушки, на вздымавшуюся над озером скалу и едва не вскрикнул от неожиданности. Изменилось ли освещение или точка, с которой он смотрел, сказать было трудно, но в изъеденном непогодой утесе юноша вдруг уловил очертания колоссального сооружения! Пышно зеленеющие кусты, пучки травы, наносы земли, заросли плюща и глубокие трещины неузнаваемо исказили первоначальный облик здания, но, приглядевшись, Эврих понял, что над озером вздымается фасад гигантского храма, вырубленного в скале много-много лет назад. Желтовато-серый пористый камень был сильно попорчен временем: капители, фризы, пилястры, оконные обрамления и детали фронтона частично осыпались, потеряли четкость форм, но это был действительно храм, размерами по меньшей мере вдвое превышавший святилище Богов Небесной Горы…
Жадные губы нетерпеливо ерзавшей на нем дикарки вернули юношу к действительности, однако глаза его вновь и вновь возвращались к скальному храму, и, чтобы избежать соблазна, Эврих, несмотря на жалобные стоны и невнятные протесты Узитави, обдирая спину о шершавую поверхность каменной плиты, рывком перевернул ее, подмял под себя и сделал наконец то, чего так добивалась от него эта одуревшая от одиночества девица.
У нее никогда не было мужчины, и она представляла все это совсем по-другому, подумал Эврих, глядя на посеревшее, покрытое испариной, искаженное гримасой боли лицо девушки. Она боялась и хотела его. Она не только выглядела как дикарка, но и в самом деле была ею и, что хуже всего, была сильнее его, и Эврих, сознавая всю неправильность этого, чувствовал, что в зависимости от того, как он поведет себя сейчас, будут складываться все их дальнейшие отношения. Увиденный им мельком храм служил предостережением и напоминанием о том, что он попал в чужую страну, в чужой мир и должен суметь утвердиться в нем любой ценой. Девчонка обещала ему показать место, где растет хуб-кубава, но сделает ли она это, если почувствует его нежность, боязнь обидеть или причинить боль? Едва ли… Для дикарей мягкость и деликатность означают то же, что и слабость, он понял это еще в поселке траоре…
Рот девушки округлился, ногти впились ему в спину, веки плотно сомкнулись. Тело ее затрепетало, выгнулось от боли, но Эврих был беспощаден. Пот и слезы текли по лицу Узитави, сквозь стоны и всхлипы она силилась что-то сказать, однако искусанные губы издавали лишь невнятное мычание. И вот твердые груди расплылись, глаза раскрылись и остекленели, ладони, соскользнув с плеч Эвриха, бессильно упали, и скрюченные пальцы, словно в агонии, принялись царапать камень.
— Хватит… Хва… А-а-а! — На этот раз татуированное тело потрясла такая крупная дрожь, и забилось оно с такой силой, что юноша испугался, не переусердствовал ли он, но, будучи человеком добросовестным и уповая на железное здоровье Узитави, способной нежиться в ледяной воде, юноша продолжал свое благословленное всеми богами занятие…
Нисколько не лукавя перед самим собой, Эврих признавал, что вид высеченного в скале древнего храма произвел на него несравнимо большее впечатление, чем извивающаяся и корчащаяся в пароксизме животной страсти дикарка. Интуиция, которой он постепенно начинал доверять больше, чем голосу рассудка, подсказывала, что, окажись на его месте кто-либо другой, поведение Узитави ничуть бы не изменилось. О любви между ними не могло быть и речи, но юноша был так поражен чудесами здешних мест, что вскоре перестал задумываться над тем, какие странные отношения складываются у него с чернокожей охотницей.
А чудес было и в самом деле хоть пруд пруди. Дважды еще набредали они на высеченные в скалах святилища, прежде чем вошли в ущелье, стены которого напоминали соты, так много в них было вырублено всевозможных окон, входов и галерей. Рассмотреть их толком Эвриху не удалось, потому что двигаться по ущелью они вынуждены были по горло в воде. То, что издали было похоже на цветущий луг, оказалось гигантским болотом, затянутым желто- зеленой ряской и заросшим крупными белыми кувшинками. Если бы не Таг, чутко отыскивавший дорогу в самых непролазных топях, им, быть может, и не удалось бы выбраться из злокозненного ущелья, за которым глазам потрясенного Эвриха открылась долина Каменных Богов.
Кем были изваяны эти колоссы, стоящие посреди изуродованной бездонными трещинами долины? Для чего понадобилось создавать этих каменных монстров крохотным в сравнении с ними человечкам, и люди ли высекли их из камня, оставалось загадкой. Узитави, с гордостью сообщившая Эвриху, что уже бывала тут прежде, не смогла ответить ни на один из его вопросов и знала, похоже, еще меньше, чем Бамано. Да, здесь некогда было большое и сильное государство. Но где здесь? На месте Ржавого болота, в долине Каменных Богов или занимало оно многие окрестные долины? Зачем были поставлены каменные истуканы, где жили люди? Где возделываемые ими поля? Полуразвалившиеся храмы из желтого известняка были построены тут значительно позже, чем изваянные из черного базальта боги, и, судя по всему, возвел их совсем иной, жизнерадостный и жизнелюбивый народ. Они напоминали Эвриху молодую зеленую поросль, пробившуюся из земли у корней хмурых сосен-великанов, однако и их покинули, по-видимому, уже много сотен лет назад.
Взгляды юноши приковывали странные, невообразимо уродливые фигуры черных великанов, в то время как Узитави подолгу простаивала перед каждым, похожим на ступенчатую пирамиду, храмом. Сначала Эврих не мог понять, чем притягивают девушку покрытые искрошившимися барельефами стены, и, лишь приглядевшись как следует, сообразил, что, по существу, они представляют собой непрерывный орнамент, состоящий из множества переплетающихся человеческих фигурок, предающихся разнообразнейшим любовным утехам. Блоки, вырубленные из значительно более мягкого, чем изваяния черных истуканов, камня, пошедшие на стены храмов, потрескались и полностью утратили первозданный вид под действием непогоды, лишайников, травы, плюща и дикого винограда. Украшения, детали одежды и лица высеченных на стенах людей были почти неразличимы, но позы их не оставляли сомнений в том, что создатели
