глупо: и увезенных табунщиками Тайтэки с Алиар не догонят, и сами заплутают, и лошадей загонят так, что к утру станут они ни на что не годны.
Девушка покосилась на Эвриха — уж она бы на его месте не удержалась от ехидных замечаний, а он, устало горбясь в седле, даже не смотрит в ее сторону, занятый какими-то своими, невеселыми мыслями. И правильно: глупую бабу ругать — попусту слова тратить. Ой-е! Ну почему, почему она хотя бы на этот раз его не послушалась? Ведь многократно уже убеждалась: не обделил чужака Великий Дух разумом, так нет же, надо было ей самость свою показать, как будто умней ее человека в Вечной Степи не сыскать, как будто он меньше, чем она, выручить Тайтэки с Алиар хочет. Дура! Была всю жизнь дурой, такой, видно, и умрет. Она вновь покосилась на молчаливо ехавшего позади нее арранта и вздохнула, припоминая, как толково тот вел разговор с табунщиками…
Хамбасы бросились вдогон за беглянками и настигли их прежде, чем те скрылись из виду Кари и Эвриха. А настигнув, естественно, пожелали выяснить, зачем те вздумали удирать, и, ясное дело, невзирая на грим, сразу узнали первую жену Фукукана и ее служанку. По поводу того, как надобно поступить с ними, разногласий не возникло. Скрутив женщинам руки, накинув на их шеи сплетенные из конского волоса арканы, четверо табунщиков повезли пленниц к своему нангу. Их не разжалобили ни мольбы Алиар, тщетно просившей пощадить ее бывшую хозяйку, ни захлебывающиеся вопли оторванной от матери Нитэки, которую взял в седло один из табунщиков, — Фукукан желал отомстить за нанесенную ему обиду, и его соплеменники находили это желание в высшей степени справедливым. Они рады были помочь ему наказать провинившихся женщин и не испытывали к несчастным никакого сочувствия.
Труднее было решить, как обойтись с лекарем-улигэр-чи и сопровождавшим его парнишкой. С одной стороны, они вроде не причинили хамбасам никакого вреда, были, если верить слухам, людьми достойными и полезными и законы гостеприимства обязывали отнестись к ним с должной заботой и вниманием. С другой же стороны… Впрочем, прежде чем табунщики смогли задуматься над действительной или мнимой виной бродячего улигэрчи, тот открыл рот и сплел весьма правдоподобную байку о встрече с бывшей женой Фукукана и ее служанкой. Ой-е! Проклятый аррант мог заговорить пчел до того, что те позволили бы ему беспрепятственно взять соты, а ежели бы расстарался, так и из пустого улья мед добыл!
Табунщики развесили уши и решили не вязать сладкоголосого улигэрчи. Получая истинное наслаждение от беседы с аррантом, они предложили ему перекусить с ними, а потом убедили не покидать их до самой ночи. Что-то, видимо, все же заподозрили и рисковать не хотели. Хитроумный улигэрчи не спорил и не подавал виду, как не терпится ему пуститься в погоню за увезшими женщин хамбасами. Вероятно, он уже измыслил, как выпытать у табунщиков месторасположение племени и, быть может, даже склонить на свою сторону, заручиться их поддержкой и помощью, но одолевавшее Кари нетерпение оказалось сильнее доводов рассудка…
— Не пора ли нам остановиться? Ночь — не лучшее время для поисков. Чем блуждать в потемках, дадим лошадям отдохнуть, завтра они нам очень и очень пригодятся, — предложил Эврих без особой надежды.
— Завтра Тайтэки с Алиар, может, уже и в живых не будет! — не оборачиваясь бросила Кари.
Она не хотела этого говорить, ибо знала, что Фукукан не станет торопиться с казнью, но признать свою ошибку была еще не готова. Глупые слова самисорвались с языка. Злясь на собственное безрассудство, девушка хлестнула кобылу зажатой в руке плетью, и тут произошло непоправимое. Лошадь ее рванулась вперед, споткнулась и рухнула как подкошенная. Кари вылетела из седла, перекувырнулась через голову, покатилась по земле…
Убедившись, что руки-ноги целы, и отряхнувшись, она вернулась к кобыле, и из глаз ее ручьем хлынули слезы. Поднявшаяся кое-как лошадь заметно прихрамывала и вид имела такой виноватый, словно по собственной оплошности угодила копытом в неразличимую во мраке сусликовую или тарбаганью нору.
— Бедная Шулдэ! Бедная моя лошадка! — Размазывая по щекам слезы, девушка шагнула к кобыле и прижалась мокрым лицом к лошадиной морде. — Прости меня! О Великий Дух! Это я, я должна была сломать ногу, дурища безмозглая!
— Я понимаю в лошадях не слишком много, но по-моему, ногу она растянула, а не сломала, — рассудительно заметил Эврих, спешиваясь и подходя к девушке.
— Не пытайся меня утешить, ты!.. А можешь ты ее исцелить? Ты ведь все можешь! Ну сделай что-нибудь, а? — Кари с надеждой устремила зареванные глаза на арранта, но тот с извиняющейся улыбкой на губах развел руками:
— Я никогда не лечил животных и не представляю, как это делается. Лучше всего расседлать ее и подождать до утра.
— Кому лучше? Тебе?! У, чурбан бесчувственный! — Девушка подалась к Эвриху и, ухватив за грудки, начала трясти с необъяснимым остервенением. — По тебе, так пусть и Шулдэ, и я обе сдохнем! Камень бессердечный! Только и можешь лживые речи говорить да служанок по кустам валять! Змей медоголосый, сластолюбивый! У-у-у, ненавижу!
Почувствовав внезапно, что силы покидают ее, Кари отпустила халат Эвриха и опустилась на корточки, уткнув лицо в колени. Шулдэ склонила к ней свою огромную голову, обнюхивая волосы девушки и ласково фыркая, словно хотела утешить и ободрить.
— О Великий Дух, есть ли что-нибудь на свете прекраснее и отвратительнее женщин? — пробормотал ар-рант, осматриваясь по сторонам в поисках мало-мальски пригодного для ночлега местечка. — Нет, шатры и юрты не поставлены в ожидании дорогих гостей, придется нам, видно, провести эту ночь под открытым небом. Охохонюшки! И за что посылают мне боги эти испытания? Был бы здесь друг Волкодав, он бы и с хамба-сами разобрался, и девку эту бешеную приструнил. Не сыскал я на нее вовремя управы, а теперь клацай всю ночь зубами! Да еще ведь и дождь пойдет, чует мое сердце…
Проснувшись, Кари не сразу поняла, где она находится, и, только высвободив голову из-под овчины и окинув опухшими от слез глазами залитую хмурым предрассветным светом степь, припомнила события вчерашнего дня. Понаблюдала некоторое время за пасущимися неподалеку лошадьми — Шулдэ хромала пуще прежнего — под седлом еще долго ходить не сможет — и вновь натянула на голову теплый плащ. Прислушалась к мерному дыханию спавшего бок о бок с ней Эвриха и подумала, что отдала бы десять лет жизни за то, чтобы остаться с ним вдвоем на день, два, три, забыв об Алиар, Тайтэки, Нитэки, хамбасах и разъездах Хурманчака. Но забыть нельзя было ни о чем, да никто и не предлагал ей столь соблазнительную сделку…
Нарочито грубо растолкав засоню-арранта, Кари известила его о том, что Шулдэ придется отпустить и скакать дальше на одной лошади, пока не отыщут они табунщиков, готовых продать хотя бы какого-нибудь коня. А лучше двух или трех, поскольку, не имея лошадей, они, даже отыскав становище хамбасов, помочь Тайтэки с Алиар не сумеют.
— Разумно. Вот бы об этом вчера вечером подумать, не пришлось бы нынче драгоценное время терять! — проворчал Эврих и до конца завтрака не вымолвил больше ни слова. Навьючил на своего коня одеяла запасные плащи и сумку с остатками еды, после чего так же не произнеся ни слова, помог девушке усесться перед ним в седло.
Говорить с Кари он решительно не желал, и первую половину дня они скакали молча, причем скачка эта измучила девушку не меньше, чем Эврихову клячу, которая под тяжестью двух седоков тащилась так, будто каждый шаг ее был последним на этом скорбном пути. По мнению Кари, бедному животному приходилось даже легче, чем ей. По крайней мере Эврих всю дорогу не дышал ему в затылок и не обнимал его за талию. О понятное дело, седло не было рассчитано на двоих и делал это аррант без всякого тайного умысла. И это-то и было самым ужасным!
Девушка чувствовала, как от каждого Эврихова прикосновения щеки ее наливаются огнем, а руки слабеют, но лекаря-улигэрчи это ничуть не трогало. Она едва могла дышать, ее кидало то в жар, то в холод, а бесчувственный чужак как ни в чем не бывало вертел головой, любуясь унылым степным пейзажем, и насвистывал что-то сквозь зубы — сочинял новую песню. Она трепетала и вздрагивала, стоило ему чуть пошевелиться, несмотря на все старания взять себя в руки, а этот… этот — да лишат его Боги Покровители мужского достоинства! — даже не пытался притиснуть или погладить ее, как поступил бы на его месте любой степняк, любой сегван, любой мужчина, коего не лягнул в детстве пониже живота, повыше колен дикий осел.
Ой-е! Она простила бы ему эту отвратительную холодность, если бы не слышала, как стонала в его объятиях бесстыдница Алиар! Она бы поняла его сдержанность, будь эта круглоглазая сука поблизости — в конце концов ей первой пришло в голову водрузить на себя полоумного арранта и, дабы избежать скандала, он вполне мог прикинуться равнодушным. Но ведь ничто и никто не мешал ему, как бы невзначай, обла-пать ее, прижаться губами к шее или щеке!..
Кари ощущала, что присутствие и случайные при-сновения Эвриха сводят ее с ума. Она и не подозревала что может столь страстно желать близости с каким то мужчиной, а этого девушка хотела так, что почти чабыла об оставленной в степи Шулдэ, о товарках, которым грозила мучительная казнь, и о том, что совсем недавно люто ненавидела сладкоречивого арранта. То есть она и сейчас продолжала ненавидеть его, и ненавидела даже больше, чем прежде! И все же только он мог утолить снедавшую ее жажду любви, только он мог утишить невыносимый жар, волнами разбегавшийся от низа живота по всему ее телу!
Безусловно это было наваждение, потому что никому кроме Канахара, пока тот еще не выгнал ее с супружеского ложа, она не позволяла прикасаться к себе и после проведенных с кунсом лет была уверена, что как-нибудь обойдется без мужчины. Уже одно то, что Эврих спал с Алиар, должно было заставить Кари выкинуть его из головы, а вместо этого она сохла по сладкоголосому улигэрчи, как какая-нибудь наивная девчонка, не желавшая видеть, что избранник не стоит и мизинца на ее руке.
Изводясь из-за близости арранта, в подбородок которого то и дело упиралась ее макушка, Кари в то же время сознавала, что думать сейчас надобно не о чувствах, а о том, как бы отыскать табунщиков, которые согласятся продать им лошадей и подскажут, в каком направлении находится становище хамбасов. Если бы она ехала на собственной лошади, ей бы, конечно, было легче держать себя в руках, но, как назло, за полдня им не попалось ни единого человека: холмы и поросшие тальником, дубами и вязами распадки были безлюдны насколько хватало глаз. К тому же конь Эвриха брел все медленнее и поглядывал на своих седоков столь скорбными глазами, что пора было дать ему заслуженный отдых, — потеря этого одра была бы последним, крущительным ударом судьбы.
— Не нравятся мне эти тучи. Со вчерашнего дня по небу ползают. Начнется дождь — и плакали наши поиски, — произнесла Кари, чтобы привлечь к себе внимание арранта и прервать затянувшееся молчание.
Эврих промолчал, и девушка раздраженно обернулась к нему:
— Ты не слышишь? Я говорю, вот-вот ливень начнется!
— Слышу.
— Тогда почему не отвечаешь?
— Ты уверена, что Фукукан расправится с Тайтэки и Алиар без промедления, как только они попадут к нему в руки?
— Нет, — ответила Кари после недолгого молчания. — Скорее всего нанг устроит из этого целое представление. Созовет всех пастухов и табунщиков, дабы могли они насладиться редким зрелищем. Закатит пир, испросив предварительно позволения у шамана, который после камланий выберет наиболее подходящий для этого день. Женщины племени должны надолго запомнить столь поучительный урок, и спешить Фукукан не будет. Предвкушение мести слаще самого наказания виновных, и я думаю, трое-четверо суток у нас в запасе есть.
— Потому-то ты и спешила как можно скорее покинуть табунщиков-хамбасов? — спросил Эврих, и девушка поняла, что на языке у него вертится много самых разных слов, которые не доставят ей ни малейшего удовольствия. Чувствам своим, однако, аррант воли не дал и сухо сказал единственное, что имело отношение к нынешнему их положению: — Надо искать укрытие от дождя. Не хватало нам только какую-нибудь хворь подцепить. Ливень будет нешуточный.
