— Что ж так покраснел?.. Ладно, двигай. Когда пролетишь мимо кассы со своей номенклатурной пассией — приходи, ужином накормлю. Но на ночь, имей в виду, не оставлю.
Подъезд не был оборудован никаким замком, но сразу за дверью, наполовину перекрывая вход в просторный, выложенный веселенькой мозаикой вестибюль, тянулся невысокий барьер с массивным перильцем, обтянутым красным бархатом. Сразу за барьером располагалась стеклянная будка, из которой на Нила глянули оловянные очи дюжего консьержа.
— Вы к кому? — без любопытства осведомился он.
— Квартира тридцать три, Захаржевская.
— Понятно… Вас ожидают?
— Нет, но… — замялся Нил. — Видите ли, я из Ленинграда приехал, мы учились вместе, у меня для нее… В общем, просили кое-что передать…
— Минуточку. — Одной рукой консьерж начал нажимать кнопки на узком телефонном аппарате, висящем на стене будки, другую же требовательно протянул к Нилу. — Документик ваш, пожалуйста.
Нил извлек паспорт из внутреннего кармана дубленки и покорно отдал консьержу. Тот, не отрывая ухо от трубки, раскрыл документ и принялся изучать его. Прошло с полминуты.
— Татьяна Всеволодовна не отвечает, — сказал наконец консьерж и возвратил Нилу паспорт. — Заходите позднее, товарищ Баренцев. Посылочку могу передать.
— Нет, спасибо, я… Это личное, — пятясь, пробормотал Нил, развернулся и поспешно вышел.
Стемнело, но массивный сталинский дом, с тылу не менее внушительный, чем с обращенного на широкий проспект фасада, сиял сотнями разноцветных окон, мощные ртутные фонари заливали светом хоккейную коробку в центре, просторного двора.
Оттуда доносились оживленные крики, стук клюшек и веселый хруст коньков. Нил подошел к площадке и, сделав вид, будто увлечен разворачивающейся на льду баталией дворовых команд, принялся следить за Таниным подъездом.
«А если ее нет в городе? — думал он, пританцовывая от постепенно пробирающего холода. — Хотя вряд ли, иначе этот мент в парадной сказал бы… А если она придет не одна? Если появится с мужиком? Все равно, пройду мимо, поздороваюсь, изображу радостное удивление. Может быть, даже лучше, если рядом будет кто-то третий…»
Вдруг он чихнул, да так оглушительно, что на него оглянулись и запасные игроки, и болельщики. Он уткнул нос в толстый шарф.
«Однако, этак можно и дуба дать… Пойду-ка я отогреюсь в какой-нибудь кофеюшке, подойду снова через часик. Будет дома — прорвусь, не будет — подожду еще…»
Он направился к дому. До расчищенной дорожки, тянущейся вдоль дома, оставалось шагов десять, когда из-за поворота, светя фарами, выкатил темный автомобиль и остановился возле Таниного подъезда. Сердце екнуло, и Нил замер.
Салон автомобиля осветился уютным желтым светом, за рулем, без шапки, в чем-то белом и пушистом на плечах, вполоборота к нему сидела Таня и что-то говорила сидящему рядом пассажиру в мохнатом башлыке. Распахнулась дверца, и он услышал обрывок Таниной фразы:
— …отгонять не буду — не угонят.
Из-за дверцы выглянула голова пассажира — и оказалась головой пассажирки.
Нил с облегчением выдохнул, но тут же застыл с раскрытым ртом. Рядом с темными, глянцевито поблескивающими «Жигулями» стояла Линда.
Он вжал голову в поднятый воротник и зашагал прочь.
Домой он возвратился в седьмом часу утра, проведя бессонную ночь в созерцании черной пустоты, проносящейся за окном сидячего вагона. В квартире было темно, тихо, где-то за дверью кто-то похрапывал. Нил на ощупь, не врубая электричества, прошел коридор и щелкнул выключателем лишь на кухне. У окна неподвижно стояла Хопа.
— Привет! — сказал Нил. — Что в темноте сидишь?
— Да так, — тихо отозвалась она и провела рукавом по глазам.
Нил был потрясен: плачущая Хопа — это вам не плачущий большевик, такого ни в каком музее не покажут.
— Ты что? — растерянно спросил он. — Что-нибудь случилось?
— Ничего. — Она отняла от груди помятый листок бумаги, протянула Нилу. — Будь другом, прочти вслух.
— Надо ли? Это, наверное, что-нибудь личное.
— Надо. Чтобы я поверила, что мне не примерещилось.
Он развернул сложенный втрое желтый линованный листок, посмотрел на аккуратные округлые буквы с непривычным левым наклоном:
'Вашингтон, 11.12.1981. Дорожайшая Леночка!
На случай, если ты забыла, это Эд, Эдвард Т. Мараховски, теперь ассоциативный профессор Джорджтаунского университета. Надеюсь, что это посылание дойдет до тебя, не как все предыдущие. Я совсем потерял веру в вашу почтовую службу и теперь отправляю с оказием через надежный друг. Если твоя память все еще требует освежения, я тот сумасшедший американский студент, которой был покушен русской собакой и от rabies (прости, не имею русского словаря под моими руками) вылечен твоими волшебными уколами, а от целибата вылечен твой равно волшебной любовью. Я поминаю каждый момент нашей интимности как самое высокое счастье в моей жизни. Если бы не ваша ужасная бюрократия, мы уже семь года были бы муж и жена. Но все это время я не переставал хотеть этого еще больше. А как насчет тебя? Я совершенно понимаю, что это длинный период для молодой женщины, но, может быть, твое сердце еще свободно для твоего старого заграничного любовника? Не оставляй меня без надежды.
Я давно хотел снова посетить твой замечательный город, но только сейчас получил возможность. Я выиграл исследовательский grant на три месяцев работы в Пушкинском доме и уже уладил все формальности. Если все пойдет так, как оно должно, я прилетаю 13 февраля, 1982, из Хельсинки, и теперь ваши бюрократы уже не скажут, что мы знакомы слишком короткое время, и не откажут снова в регистрации нашей свадьбы.
Сердечно твой Эд'.
Хопа сосредоточенно слушала Нила, а когда он замолчал, обреченно проговорила:
— Значит, не брежу.
— Зачем так грустно? К тебе на крыльях любви летит американский жених, да не замухрышка какой-нибудь, а ассоциативный профессор, выражаясь по-человечески — доцент. Интеллигентный обеспеченный человек, по-русски понимает, тебя за семь лет не забыл. Чего еще тебе надо? Сама же сколько раз говорила, что слинять отсюда хочешь, и именно в Штаты. Радоваться надо.
— Я и радуюсь.
Хопа присела на табуретку рядом с Нилом, потянулась за сигаретой.
— Что-то не похоже.
— Перегорело… Я ведь тогда совсем девчонкой была, после медучилища второй год в травме работала, иностранцев только в кино и видела, они для меня вроде инопланетян были. Когда он к нам прибежал, я его сначала за психбольного приняла — одет в какую-то пеструю рванину, волосы длиннющие в хвостик забраны, как у девочки, глаза такие… знаешь, как у трехлетнего ребенка, которого бякой- закалякой напугали. Лопочет что-то, ничего не понять, еле разобрали, что его возле метро собака укусила и он требует, чтобы ему сделали укол от бешенства. Раны-то толком не было, так, синячок, даже штанов псина не прокусила, но он ничего не желал слушать, и наша врачиха велела мне поставить ему укольчик… Знаешь, от чего я прибилась?
— От чего?
Хопа поднялась, подошла к холодильнику, достала что-то из нижней секции.
— Специальные резиночки, чтобы носки держать, полосатые, я такие в первый раз увидела, и трусы белые, в обтяжку, с красным пояском, — . ответила она, разогнувшись. — Потом он еще несколько раз приходил, штучки заграничные приносил — кока-колу в баночках, жвачку… Он был такой нелепый, немного жалкий. Повсюду таскал с собой складной стульчак, чтобы в русском сортире заразу не подцепить, а когда мы с ним в первый раз… Ну, ты понимаешь… два презерватива натянул.
