избавиться от пагубных привычек.
Газахлар попятился от дочери и со стоном рухнул в оказавшееся на его пути плетенное из тростника кресло. Ильяс взяла с подноса перстень Амаши, подышала на изумруд, потерла камень о полу роскошного одеяния и поднесла к глазам, словно надеялась увидеть в его сине-зеленых глубинах корабль, уносящий её ненаглядного арранта к берегам Восточного материка.
При изрядной вместимости нанятое Иммамалом суденышко отличалось быстроходностью, что было немаловажно для торговца, поставлявшего мономатанские фрукты на остров Толми, к столу учеников Божественных Братьев. Эврих не пытался узнать, какими посулами посланец Мария Лаура соблазнил купца срочно отплыть в Мельсину — бежать, лишив себя возможности вернуться в Город Тысячи Храмов до тех пор, пока Кешо не перестанет быть императором. Добравшись среди ночи на утлой лодчонке до стоящего на внешнем рейде «Вездесущего», аррант замкнулся в себе и не раскрывал рта, ежели его не донимали расспросами и разговорами другие беженцы из Мванааке, коих собралось здесь около дюжины.
Он редко уходил с палубы, где часами любовался морем, по которому, оказывается, успел сильно соскучиться. Странно, казалось бы — отличный вид на море открывался из «Мраморного логова», с Закатных и Рассветных холмов и даже с крыши «Дома Шайала», от коего остались лишь зола и угли. Но глядеть на море с суши и с борта быстроходного судна — совсем не одно и то же. Движение корабля, запах и цвет моря, колебание палубы под ногами и бесконечный простор — все это, а может, и ещё что-то неназываемое заставляло его ощущать себя неотъемлемой частицей этого мира, которая пребудет в веках. Временами ему чудилось, что он сливается сознанием с парящими за кормой «Вездесущего» чайками, с летучими рыбами, выпрыгивавшими порой из длинных, пологих волн, с дельфинами, резвящимися, словно дети, в сине-зеленой бездне. Ему мерещилось, что он не стоит на палубе, а летит над волнами и, того и гляди, взмоет в звонкую синь поднебесья. Он был одновременно и морем, и небом, и ветром, и раскаленным солнцем, подобно огромному судну с багровыми парусами, уходящему за горизонт…
— Неужели тебе не интересно, чем там все кончится? В столице, у Аль-Чориль и Тарагаты?
Перевязанный и прихрамывающий Тартунг появился, как всегда, неожиданно и, остановившись подле Эвриха, облокотился на фальшборт с таким видом, что ясно было: уходить он не собирается и прогнать себя не позволит. Юноша всерьез считал, что его старший друг нуждается в поддержке и утешении, и избавиться от этой непрошеной опеки арранту было ничуть не легче, чем собрать пролитое или превратить сыр обратно в молоко. Впрочем, если бы ему даже удалось прогнать Тартунга, на смену юноше явилась бы Афарга, Иммамал или Ирам, каждый из которых полагал почему-то, будто желание Эвриха побыть в тишине и покое свидетельствует о его душевном нездоровье и разладе чувств.
— Не понимаю, как ты мог покинуть Город Тысячи Храмов, не доведя начатое дело до конца? — продолжал Тартунг, намеренно не замечая недовольства арранта. — Я вот прямо-таки умираю от любопытства: удастся ли Аль-Чориль скинуть Кешо, или все её старания пойдут прахом? Уж и Афаргу спрашивал, но она, к сожалению, ни предсказывать, ни гадать не умеет.
— Маги обычно предсказаниями не занимаются, — проворчал Эврих, видя, что отмолчаться не получится. — Есть среди них исключения, но большинство, насколько я знаю, полагает, что предсказать будущее — значит — до известной степени, конечно — предопределить его. Да и Афарга пока не слишком-то многому научилась. Крушить — оно ведь не в пример проще, чем созидать.
— Жаль. Не скоро мы, значит, узнаем, чем вся эта история с Ульчи завершилась.
Эврих неопределенно пожал плечами. Он уже пытался как-то растолковать Тартунгу свое отношение к происходящему в Мванааке, но, судя по всему, не преуспел в этом. Ничем хорошим история Аль-Чориль кончиться не могла, ибо, ежели человек намерен отомстить, завоевать власть или любовь любой ценой — результаты непременно будут трагическими. Для него самого или для окружающих, а вероятнее всего, для всех. Но коль упрямец не желает слушать предостережений, так и целый хор самых голосистых предсказателей не услышит. Он вспомнил, как рассказывал Ильяс о Гурцате и Подгорном Властелине, и криво улыбнулся. Предводительница гушкаваров не пожелала сделать вывод из услышанного, и втуне толковал он ей про Волкодава, главное отличие которого от неё заключалось в том, что тот готов был отомстить обидчикам ценой собственной жизни. Она же, не задумываясь, жертвовала жизнями многих и многих, поскольку за стремлением отомстить Кешо и Газахлару стояла жажда власти. Однако, если власть нужна не для того, чтобы сделать жизнь близких и далеких легче и счастливей, значит, она принесет им зло, и тогда любая заплаченная за неё цена будет чрезмерной.
Да и о каком завершении истории может идти речь, если конец каждой неизбежно становится началом другой? А то и нескольких… Любое событие имеет прямое или косвенное продолжение, и наивно думать, что подготавливаемый Ильяс мятеж завершится взошествием Ульчи на престол Мавуно. Если это и впрямь произойдет, у юного императора и его опекунши начнется иная, но вовсе не новая жизнь. История, в которой он сам, Тартунг и Афарга сыграли свою роль, будет продолжаться ещё долго-долго… И, понятное дело, ему тоже интересно было бы узнать о её перипетиях, как хотел бы он знать о судьбе Волкодава, оставленного им в Тин-Вилена, Тилорна, Хриса, Нжери, Узитави и многих других людей, к которым успел прикипеть сердцем, но что толку желать невозможного? У каждого человека своя судьба, свой путь, и, единожды пересекшись, они могут разойтись навсегда. Так стоит ли грустить или горевать об этом, если впереди предстоят встречи с новыми людьми? Стоит ли проявлять суетное любопытство, не имея возможности повлиять на ход событий? Что проку от твоих волнений тем, о ком ты волнуешься, ежели поддержать их и помочь им все равно не в твоей власти?..
— Скажи, зачем ты понадобился Иммамалу? Ведь в Саккареме не уничтожали колдунов и лекарей? Неужто дочери Мария Лаура совсем некому помочь? — не унимался Тартунг, во что бы то ни стало желавший вызвать арранта на разговор.
— Как знать, может, и я не сумею её излечить. Но раз уж Иммамал предложил нам свои услуги, глупо было бы ими не воспользоваться, не так ли? — промолвил Эврих, дивясь залившему небо огненно-рыжему зареву. — До чего же один закат не похож на другой! Ты обращал на это внимание? Будь я художником, рисовал бы только небо и море!
— И корабли, и женщин, и храмы, и жирных лавочников, и подвыпивших ремесленников, — подхватил, улыбаясь, Тартунг.
— Ну-у… и это, само собой, тоже, — смущенно кашлянув, согласился аррант. — Что же касается Саккарема… Там жил замечательный мудрец и врачеватель — Зелхат Мельсинский. Но он, по словам Иммамала, повредился на старости лет в рассудке. Никого не узнавал, перестал говорить, а потом и вовсе исчез. Умер, надобно думать. Аситах же — придворный маг, о котором я слыхал много хорошего, — отправился в очередное путешествие. И одному Великому Духу ведомо, когда он вернется с Перекрестка Миров, откуда не раз уже начинал свои странствия по иным Реальностям.
О сумасшествии Зелхата Эврих услышал от Иммамала только вчера, ибо именно вчера ему пришло в голову поинтересоваться, почему Марий Лаур не обратился за помощью к знаменитому врачевателю, которого он непременно намеревался навестить по прибытии в Саккарем. Узнав о кончине престарелого мудреца и учителя Ниилит, он ощутил такую горечь, словно получил известие о гибели близкого родственника. И уже не мог заставить себя не думать о Кари, путь к которой оказался значительно длиннее, чем он рассчитывал.
Разумеется, в том, что черные джиллы напали на «Ласточку», не было его вины, а попав в Город Тысячи Храмов, он вел себя сообразно обстоятельствам. Излечив Газахлара и не позволив Ильяс убить его, он следовал велениям сердца и, естественно, не мог не попытаться спасти Тразия Пэта, не мог не помочь матери вернуть потерянного сына. Он делал то, что считал необходимым. Вернее, все, что было в его силах. А что ещё можно требовать от человека? Вот только утешит ли это его, послужит ли оправданием в собственных глазах, если, добравшись до Гремящей расщелины, он узнает, что с Кари за эти два года случилось несчастье, от коего её можно было уберечь?
«О, Всеблагой Отец Созидатель, ну почему я вечно испытываю чувство вины перед ближними? За что бы я ни брался, что бы ни делал, долги мои все растут, и растут, и конца этому не видно!»
Эврих покосился на Тартунга и подумал, что вот тащит он парня вместе с Афаргой в Саккарем, а кому они там, спрашивается, нужны? Нет бы ему настоять на том, чтобы юноша отправился навестить Нумию и Узитави да прихватил с собой в поселок траоре новоявленную колдунью. Женщин там мало, мужчины бы её на руках носили, а в Мельсине она ведь без толмача и объясняться не сможет…
— Смотри, солнце село. Не пора ли тебе возвращаться в каюту? — тронул его за локоть Тартунг. — Масло я для светильников из Гаслана вытряс, можешь вернуться к своим драгоценным рукописям. Помнится, хотел ты давеча ещё что-то про слонов дописать.
— Чего стоят все мои писания по сравнению с манускриптами известнейших мудрецов и врачевателей, сгоревшими в «Доме Шайала»? — печально вопросил Эврих, но все же, бросив последний взгляд на быстро темнеющее небо, послушно двинулся к отведенной им в палубной надстройке каюте. А Тартунг, глядя ему в спину, подумал, что если этого чудного арранта что и излечит от душевной тоски, так это возня с вынесенными из огня бумагами. Бесконечная писанина, которую тот почему-то называет «работой».
