против кучки урусов — еще хуже…
Два пальца меньше, чем три. Значит, рано гневаться на Ульджая.
И сам довольный собой, проявившим мудрость, достойную Субедэ, Бурундай ухмыльнулся. Уже без злости вспомнил, как вопил, защищая свою глупую жизнь, кипчак. Э! Только ли свою? Ну-ка: «…джаун-у- ноян делал все правильно!» — вот о чем еще вспомнил воин в смертный час!
Значит, любят Ульджая богатуры?
Медленно сгибается четвертый палец правой руки.
Ноян Ульджай — бычок темника. Им замечен, им и вытащен из навоза, как некогда вытащил темник Субедэ нухура Бурундая. Не имея таких всем тебе обязанных, не стоит и мечтать о славе и о месте у ног хана. Это потом уже, после, подумает Ульджай: всем обязан я тебе, о Бурундай, — и потому ненавижу. Не скоро это будет, очень не скоро. А пока что любовь черигов к Ульджаю — залог не сотника силы, а темника…
И это — лучшая из вестей, принесенных кипчаком.
Ненадолго прекратил обдумывать услышанное. Еще не все встало на места, но главное прояснилось — и, раньше чем решать, следовало остыть, расспросить знающего человека.
Хлопнул в ладоши.
— Приведи булгарина! — приказал вбежавшему нухуру.
Пока бегали, искали, протянул руку пленнице; та поднялась, глядя с опасливой благодарностью, готовая в любой миг отпрянуть. Коротким толстым пальцем провел по щеке, вновь подивившись нежности урусской кожи. Подмигнул, цокнул языком, ободряя; потянув за собою, подвел к наваленным грудой урусским одежкам, знаком показал: выбирай…
А в юрту уже входил, кланяясь на ходу, крепкий смугло-сумрачный воин, горбоносый, с тонкой, обтекающей лицо от виска до виска бородкой; зеленая, скрученная складками повязка красовалась поверх лисьей шапки, и конец ее, свободно выпущенный, свисал до левого плеча.
Войдя, цепко скользнул глазами по юрте, заметил уруску, не сдержался, чуть слышно причмокнул. И тотчас опомнился; склонился в поклоне, положенно низком, но и без излишнего подобострастия.
— Сядь, — приказал Бурундай, и булгарин сел, поджав ноги по-своему, не так, как кипчаки или мэнгу: одну, согнутую, плотно прижал к кошме, а на колено второй оперся согнутым же локтем.
— Хороша? — спросил темник, любуясь пленницей.
— Пророком сказано: и начало всему, и конец всему — в женщине; оттого избыток красоты не красит ее. Иншалла!
Произнося непонятное заклинание, провел по лицу длинными красивыми пальцами, будто омываясь от невидимой скверны.
Мягкий голос, нежный, как степная дудочка, и обликом не воин: руки тонки, а сам худ так, что ткни — переломится пополам. Однако же сам видел Бурундай: этой самой рукой ухватив кончар, булгарин на восемь долей в четыре взмаха рассек подброшенный шелковый платок…
Полезный человек. Не в полон взят, сам пришел. Раны лечить может не хуже бахши, на хуре сыграть никогда не откажет, с каждым воином разговор вести сумеет: с кипчаком — по-кипчакски, с туркменом — по-туркменски, даже гортанный касожский говор разбирает.
Нужный человек. Под Рязанью был случай проверить: все пути, все тропинки знает; по лесу сотню проводит без потерь, хотя бы и по одним лишь приметам. Откуда лес понимать научился, не говорит. Ну и ладно, главное, что пути указывает.
Дорогой человек. Дороже мертвого золота; недаром таких собирает Субедэ, велит строго-настрого свозить к нему, в ставку. Не оттого ли и прослыл Великим Воителем?..
Нет, не отдал Бурундай булгарина, умолчал о том, что прибился к тумену умелец, и не пожалел еще о том. Ну а что ведет по ночам беседы с черигами, прельщает в своего бога верить — так пусть верят; един в Синеве Тэнгри, как ни называй. Да и много в тумене единоверцев его; храбрые воины, в пример иным мэнгу…
— Смотри! — Черным загнутым ногтем, как ножом, прочертил темник линию по войлоку. — Вот река. Если за солнцем от нее идти, куда выйдем?
— К Коломне, великий бей.
— Хорошо! — это названье знакомо: там ставка сейчас, там и Субедэ; бои идут там тяжелые. — А если встречь солнцу?
— К Володимеру, великий бей, — совсем как урус, не сломав языка на мохнатом слове, пропел булгарин.
— Теперь так. — Ноготь чиркнул от ломаной линии еще одну, почти наискось. — Куда придем?
— Тут Ростов. А дальше Суздаль…
— А еще дальше?
— Пустая земля лежит…
И вдруг отхлынула резко от щек кровь, посерела смуглота; закатил булгарин глаза, словно забыв, где сидит:
— Аллах керим! note 36
— Не понял тебя… — шершавым голосом сказал Бурундай.
Но, даже передернувшись от шипенья темника, только закончив бормотанье, заговорил булгарин.
— О Козинце ли говорит великий бей?
— Не я говорю. Ты говоришь…
— Плохой город. Город Камня.
— Чем плох?
Снова забормотал булгарин, снова омыл лицо ладонями.
— Хха!
Наотмашь, хлестко ударил Бурундай, дернулась в сторону голова, и закачалась зеленая повязка, а на желто-серой щеке выступило пятно, схожее с пятерней: сначала белое, но быстро краснеющее.
Помогло. Бурундай слушал, удивляясь рассказу, отметая ненужное, но и отмечая полезное. С давних времен начал булгарин, с тех дней, когда еще не бродили в полночных лесах черные урусы с крестами на шеях, принуждая местных верить в своего бога. Тогда ходили там лишь правильные люди закона, купцы из Булгара Великого. Многие не возвращались к семьям: меха и камни были у дикарей, когда хотели те торговать, но и легко было честному торговцу окончить жизнь под ножом на капище, перед каменной лесной святыней. А мстители булгарские, входя в леса, того капища не находили; а нашедшие — не возвращались… Иншалла!
Урусы же тот каменный идол снесли и отняли (почему Аллах позволил такое?) — и оставили в крепости своей, построенной для ущерба булгарам. И нельзя стало булгарским джигитам в лес за честной добычей ходить. А купцов пошлиной обложили неверные урусы. Не раз, не два поначалу налетали батыры- булгары на Козинец, но все без толку: злой камень неверному богу с крестом служить стал…
— Бойся тех мест, великий бей! — заключил булгарин.
И был отпущен. Ушел, поклонившись, не удостоив и взглядом уруску, сидящую у огня, прибранную и вмиг похорошевшую. Бурундай же велел караульному снова звать гонца нояна Ульджая.
Но когда вошел Тохта, не сразу посмотрел. Думал, вспоминал. Сказка то? правда ли? Духи страшны, страшнее людей; не поможет против них ни храбрость, ни сталь, даже шаман не всякий убережет. Были раньше такие, что любого духа посрамить могли, а ныне нет их; под корень извели волею деда Бату.
Покачал головой. А иначе поглядеть? Не помогли ведь народу чжурчжэ его идолы расписные, и найманов не спасли их идолы войлочные, и Хорезм не сберег бог незримый, и урусам немного толку от их бога распятого. Так? Так! Кто руками сотворен, не всесилен; и кто глазу не виден — не всесилен тоже, зря бормочет заклинания свои булгарин…
Булгарин?.. споткнулась мысль об воспоминание. Спокойно было лицо его даже после удара, и на вопросы отвечал, и не было лжи — Бурундай бы почувствовал ложь… и все же, все же — было что-то такое в лице булгарском, нет, не лживое, но — умалчивающее! Знал — и скрыл.
Но ведь и не солгал же. Просто не ответил на тот вопрос, который не был задан…
Э! нет нужды думать о пустом. Пусть даже духи, но что угодно Тэнгри, то священно и свершится,
