Астрахани. Потом прислали нам, тем, кто их знал, телеграмму, что добрались благополучно.
Ветер, долгожданно прохладный, парусами раздул занавеси на открытой веранде. С ним вместе прилетели обрывки музыкальных фраз, запах свежей рыбы и жареного мяса, оттененный и подчеркнутый запахом горячего асфальта в смеси с ароматом вездесущих здесь роз. Рабочая ситуация была закончена и почти все уже разъехались, а те, не многие, кто по разным причинам задержался, сидели сейчас за этим столом, как сидят во все времена друзья, перед расставанием, перед новой дорогой, в предвкушении новых дел, наслаждаясь этой редкой возможностью совместности.
– Опять же Чернобыль – Мастер продолжал, и его рассказ сплетался с картинками и воспоминаниями присутствовавших и казалось он произносит во всеуслышание, то, что хотел бы рассказать и чем готов был поделиться каждый. – Катастрофа века, можно сказать. Что вспоминать: полную беззаботность и загорание на солнышке первого и второго мая как раз, когда часть облака проходила над Киевом, как потом выяснилось? Веселые замеры радиоактивности на подошвах на стадионе, где тренировались спортсмены, с которыми я тогда работал и опять же всякие веселые анекдоты. Город чистый, потому что моют, полный влюбленных, вина, ведь снова врачи посоветовали. Все нервные срочно уехали в места, как потом выяснилось, не менее радиоактивные.
По событиям и вспомнить нечего. Правда, развалился Советский Союз, рухнула власть Компартии, и я стал выездным.
Нет в моей памяти событийного ряда моей жизни. Все воспоминания это, прежде всего люди, люди.
Правда, было одно странное событие. Я вообще-то человек энергичный, деятельный, активный, азартный, а однажды вдруг обнаружил, что ничего не хочется, что все «хочу» поменялись на «надо»: надо спать, надо что-то делать. Будто угасла вся мотивация. Жизнь представилась в виде скучного занятия, бессмысленного во многом: надо сделать то, надо сделать это… Заранее известно, что будет, если так сделать. Такое странное занятие – жизнь, тем более что в конце ничего не маячит, кроме смерти. Такой приступ острого экзистенциализма, такая полная инфернальность. Это было очень неприятно.
И тогда я понял: даже если вера это иллюзия, то все равно она имеет смысл, потому что она мотивирует, она позволяет уйти за пределы чистого знания, которое не мотивирует. Она создает такие ценности, постижение и достижение которых, поддерживает интерес жить, желание действовать.
Это был момент, который и породил во мне переживание, что знание, имеющее отношение к человеку, к его жизни, к человеческим отношениям – это смерть. Оно лишает человека мотивации, оно лишает человека какой-либо устремленности, потому что обесценивает жизнь, самого себя, мир, человеческие отношения. Ты все видишь, весь предлагаемый набор, все меню, весь список. «Весь список, пожалуйста!» Вот тебе и весь список, и его критический анализ, когда ты уже перепробовал много чего и когда ты в состоянии рефлексировать все, что с тобой происходит, все, о чем ты думаешь, все, что ты чувствуешь.
– И тогда я сам себе сказал: «Ты артист! Иди и играй! Может быть, кто-то придет на тебя посмотреть». И это как-то помогло, и потихонечку я начал вылезать и научился придумывать и разрешать себе мотивирующие иллюзии вопреки имеющейся информации, что этого не может быть, а я разрешал, что может быть, и что-то такое стремился делать.
Ресторанчик уже не казался пустым. Переживания, образы, воспоминания заполнили его, и ощущение это было настолько реально, что в очередной раз вышедший из кухни, хозяин оглядывался по сторонам так, как будто не понимал, где посетители, которые, как он был уверен, наконец, заполнили ресторан. Не найдя никого нового в зале, он замер у стойки и так и остался стоять, прислушиваясь к разговору, как будто понимал чужую речь. Да, не напрасно слава о нем шла по всему побережью, не случайно шли к нему люди, сами не понимая, почему идут именно сюда и выбирают именно это место.
– Потом я вспомнил нашего квартиранта, доцента Вильнюсского университета, преподавателя истории и философии. А мне было лет четырнадцать, и у меня проснулся интерес к философии. Однажды он сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь:
«Зачем человек живет? – это вопрос некорректный. Он живет, потому что живет. Это факт. А вот как человек живет, строго говоря, это личное дело каждого. В гуманистическом идеале, каждый человек волен жить так, как ему хочется. Но в связи с тем, что люди живут не по отдельности, то „как я хочу“ ограничивается тем, как это надо всем. И вот эта динамика определяет все происходящее».
Он замечательный был человек. У него было четырнадцать белых рубашек, то есть каждый день он надевал свежую рубашку. Семь в стирке, семь чистых в шкафу. Первый человек был такой в моей жизни, в те времена и вдруг четырнадцать белых рубашек.
Он говорил, что задаваться вопросом: «Зачем мы живем?» Это все равно, что задаваться вопросом: «Зачем существует мироздание?» Оно существует. И мы живем. Поэтому, если ты хочешь быть продуктивным, то оставайся в рамках факта и ищи ту степень свободы, которую тебе могут дать, или ты можешь взять, или организовать. Творчество ограничено рамками, как картина. Есть рамка или границы холста, вот внутри этих границ все что угодно, но за границами, в воздухе картина не пишется.
Это был мой первый наставник по философии. Он был, между прочим, доктор философских наук, такой убежденный холостяк при этом, что тоже меня потрясло. Мне было лет четырнадцать – пятнадцать, гормоны просто бушуют, а тут взрослый человек, а тут такой интересный человек, с такой интересной
