Я вспомнил бледное лицо Антонова, его аскетические черты, буйные рыжие волосы под живописной широкополой фетровой шляпой, и весь его вид, сильный и спокойный, который подчеркивал его в высшей степени невоенный, мирный облик, когда он уходил вместе с шестнадцатью министрами, тремя помощниками и их охраной примерно из пятидесяти матросов и красногвардейцев.
От одного из матросов я узнал, что наверху, когда Чудновский составил список присутствовавших министров, Антонов спросил:
– Товарищи, а есть ли какие-нибудь машины? Кто-то ответил:
– Машин нет.
А другие добавили:
– Пусть идут пешком, они достаточно наездились. Антонов криком потребовал тишины, а потом после минутного размышления произнес:
– Ну хорошо, мы пойдем в крепость пешком.
В последующие годы западные историки часто пренебрежительно писали об Антонове и о том факте, что министрам не было предоставлено ни одной машины и из-за этого их преследовала постоянно растущая толпа, которая с каждой минутой вела себя все более безобразно. Сборище все настойчивее требовало, чтобы министров отдали им в руки. Любопытно, что инцидент на Троицком мосту, когда приближавшаяся машина начала обстреливать шедших пешком людей, спас ситуацию. Благодаря этому толпа рассеялась, а крики Антонова «Не стреляйте! Мы друзья!» наконец остановили пальбу, и министры благополучно добрались до Петропавловской крепости. У Антонова был просто дар попадать в затруднительное положение, что неудивительно в революционное время. Мои более поздние контакты с ним (в том числе во время его очередного затруднительного положения, из которого он выпутался с моей помощью) убедили меня в том, что он обладал другими значительными талантами, и в том числе холодным, трезвым рассудком и полным отсутствием страха.
Разумеется, Гумберг не пропустил в ту ночь Антонова, но почему Антонова, а не Чудновского или Подвойского, я не знал. Почему Антонов, большевик с 1903-го, который был военным и секретарем Военно- революционного комитета, на кого опирался Ленин, не стал действовать раньше? – поинтересовался Гумберг. Все понимали, Ленин об этом достаточно долго говорил, что успешное восстание невозможно без войск большевиков с Балтийского флота. Антонов знал Дыбенко, знал, какая ситуация в Гельсингфорсе. И все же, когда Смольный получил телеграмму из Гельсингфорса вечером 23 октября, что корабли стоят наготове и могут двинуться, как только поступит приказ из Смольного, почему не пришел ответ: выступить сейчас? К счастью, матросы отправили две лодки-торпеды в то же самое время, не дожидаясь инструкций. И как только Керенский приказал поднять все разводные мосты у дворца и в ту же ночь приказал закрыть все левые газеты, почему Военно-революционный комитет не приказал тогда же атаковать Зимний дворец? И какого черта Военно-революционный комитет освободил двух министров, арестованных без приказа Красной гвардии?
Когда я торопливо спускался по широкой лестнице, стены по обеим сторонам которой были завешаны гобеленами, я услышал, как Рид пробормотал Гумбергу:
– Что ж, как вы говорите, это – их революция. Слишком плохо, что вы не сделали ее своей, ведь тогда бы вы смогли бы что-нибудь сказать, а?
Из Малахитового зала мы сумели пробраться во внутренний кабинет – как говорили, это был кабинет Николая II, где министры сидели вокруг большого стола и по которому ходили взад-вперед, пытались заснуть на диване или на составленных стульях в те последние семь часов, что прошли до их ареста. Кабинет должны были обыскать и опечатать, поэтому у нас было всего несколько минут, которые мы провели там под неустанным надзором часовых. Мы исписали несколько листков бумаги, внеся туда случайно фразы о том последнем приказе, который они обсуждали. Обычно их слова заканчивались праздными шутками и прибаутками.
Покидая дворец, мы увидели молодого большевика-лейтенанта, стоявшего у открытого выхода. Недалеко находился стол. Два солдата обыскивали всех, кто покидал дворец, чтобы убедиться, что никто не уносит с собой что-нибудь ценное. Лейтенант все время повторял:
– Товарищи, это народный дворец. Это наш дворец. Не воруйте у своего народа. Не позорьте народ.
Сконфуженные, несколько высоких бородатых солдат вытащили свои трофеи – одеяло, изношенную диванную кожаную полушку, восковую свечу, вешалку для пальто, сломанную рукоятку китайского меча.
– Странно, не так ли, – сказал Рид, – что задолго до конца после отступления казаков (около двух сотен) и женского ударного батальона единственными заметными защитниками была толпа перепуганных подростков – сотни юнкеров, ведь они – просто мальчишки. Никто из защитников не был ранен.
– Все раненые были с нашей стороны, – сказал стоявший у входа лейтенант, и это подтверждено. Пять матросов и один солдат были убиты и многие ранены.
Мы пребывали в мрачном настроении, возвращаясь назад, в Смольный, – страшились того, что могли там обнаружить. И боялись, что новые меньшевистские партии могли бы дальше нести несчастье, эксплуатируя взятие Зимнего дворца. К этому времени мы уже понимали, что зловещий залп «Авроры», который драматизировал Мартов, был сделан холостым зарядом. Однако перестрелка из винтовок и пулеметов последовала за залпом. И что могли из этого раздуть партии?
По мере того как Рид анализировал ситуацию, задержка сыграла на руку умеренным, а пушечный залп, вероятно, подействовал на Мартова, который и так был человеком эмоциональным. И поэтому он взбудоражил свою группу.
– В любом случае, – подытоживая, сказал Гумберг, – штурм Зимнего дворца войдет в историю как великий спад революции, в других отношениях он был драматичным, потому что оказался таким непритязательным.
Нужно было знать Гумберга, чтобы понимать, что в целом это сказано не сардонически и что, сказав «непритязательным», он просто иными словами сказал «единодушным». Но я спорил с ним только по принципиальным вопросам, по возможности до того, как в спор с ним вступил Джон.
– О, не знаю, как насчет спада, – сказал я. – Они недурно поживились, по сравнению с парижанами. Когда пала Бастилия, они освободили ровно семь заключенных, большинство, как мне кажется, были мелкими воришками. В Зимнем же они захватили четырнадцать человек, и, по крайней мере, они не были мелкими ворами.
Было уже поздно, когда мы вновь вошли в Смольный. Мы узнали, что был объявлен перерыв на совещание. Троцкий выдвинул жесткую резолюцию против покидающих партию членов и заклеймил их «преступную попытку сорвать Всероссийский съезд». Тем временем Суханов настаивал на срочном созыве конференции фракции Мартова, чтобы решить вопрос с Мартовым. Как он позднее писал, «не оставалось места ни для нейтралитета, ни для пассивности. Это было пугающим и далеко не естественным для нас». Мартов, «жертва нерешительности меньшевиков», завоевал четырнадцать голосов против двенадцати, очевидно при нескольких воздержавшихся. «Я чувствую, что переживал самое больше разочарование, чем когда-либо в этой революции. Я вернулся в громадный зал совершенно оцепенелый».
Мы вовремя прибыли и услышали аплодисменты после того, как Каменев объявил о том, что Зимний дворец пал, а министры взяты под стражу. И затем он зачитал имена. Фамилия Терещенко вызвала наибольший смех и аплодисменты, а при упоминании Пальчинского раздались злобные улюлюканья и свист. После ухода группы Мартова только левые эсеры и небольшая фракция Горького остались с большевиками. Однако аудиторию это, казалось, не беспокоило. После того как умолкли оглушительные аплодисменты, левый эсер заговорил о несправедливом аресте министров. Троцкий ответил, перемежая речь острыми эпитетами, на которые слушатели с готовностью отвечали. Казалось, все это не имеет никакого отношения к рабочим и крестьянам, которые никак не могли поставить главный вопрос: если эти министры будут отпущены на свободу (как добродушные матросы, которые были прикреплены к Предпарламенту, отпустили на свободу Милюкова и нескольких других чиновников из партии кадетов), они моментально станут ядром контрреволюции. И в самом деле, они и стали таким центром, когда через несколько дней были отпущены на свободу.
Затем Луначарский начал читать хриплым от переполнявших его эмоций голосом, так мне показалось, гораздо более хриплым, чем когда он читал стихи на каком-то рабочем собрании. В частности,
