– Робинс хочет, чтобы оно широко распространилось в Германии, а также на фронте, и он даст сто тысяч рублей, чтобы все это было сделано.
Я не стал особо оговаривать, что сто тысяч рублей предназначались на печатание, но это казалось мне очевидным. Но не для Троцкого. Он подскочил, словно ужаленный, и закричал:
– Ваш друг Робинс дал Брешковской два миллиона рублей, чтобы «внедрить патриотический дурман среди народа»!
Я стоял разинув рот, осознавая, что он ничего не понял, кроме ста тысяч рублей.
– Я хочу, чтобы вы знали, что ваш друг Робинс не сможет подкупить большевиков!
Это было шумное представление, и, прежде чем я восстановил дыхание, открылась дверь, и два красногвардейца влетели в комнату. Я заметил, что оба их штыка были нацелены на меня. Указывая на меня обвиняющим перстом, Троцкий по-русски приказал гвардейцам «вывести вон этого агента империализма».
На этот раз закричал не он, а я:
– Послушайте! Вы не можете арестовать меня! Я не агент империализма, я работаю на большевиков – прямо в вашем Министерстве иностранных дел, куда вы никогда не заходили! – Я орал на Троцкого и крепко напирал на него.
Он ошеломленно смотрел на меня. Гвардейцы недоуменно уставились на меня, а затем один из них поднял руку к бакенбардам, чтобы скрыть усмешку. Все это казалось довольно абсурдным, и даже Троцкий, самый лишенный юмора человек на свете, которого я видел, почувствовал некоторую робость. Я знал, что он испугался, когда, благополучно покинув здание, я направлялся не в тюрьму, а в Министерство иностранных дел.
Позднее Троцкий и я все же договорились, причем Володарский, назначенный народным комиссаром по печати, выступал в роли посредника.
Это правда, что Троцкий почти никогда не заходил в здание Министерства иностранных дел. Как только тайные договора были напечатаны как серия репортажей в прессе, Троцкий, похоже, почувствовал, что долг его по этому вопросу исполнен. Я уверен, что он понятия не имел, пока я громко не возвестил об этом, что мы с Ридом что-то делаем в этом большом, теперь почти безмолвном здании.
Наше бюро пропаганды было самым деловым местом на свете. Большинство чиновников ушли или слонялись без дела. В следующей от нас двери находился отдел военнопленных, где в элегантно обставленной комнате немецкие и австрийские военнопленные приносили репортажи о нашей пропаганде и о том, чтобы дальше «большевизировать» пленных. Когда мы заходили, чтобы поговорить с ними, то приходилось записывать наши имена в книгу и молчать о том, что мы видели или слышали. Луиза Брайант была уверена, что к этой книге имеет доступ «Черная сотня», поскольку за ней увязывался хвост повсюду, где бы она ни ходила.
Рид, Битти и я были приглашены Марией Спиридоновой отметить канун Нового года вместе с крестьянами – левыми эсерами. Это было в расцвете их партнерства в совместном руководстве Советами с большевиками, и следовало многое отпраздновать. Точно так же, сказала нам Спиридонова, это будет просто развлекательная вечеринка – никаких политических речей.
Мы отправились на Фонтанку, 6, где являлись гостями Исполнительного комитета левых эсеров. В хорошем настроении мы наняли сани и заплатили извозчику щедрую плату, что он счел уместным ради праздника. Мы все восхищались Спиридоновой, которая работала с Лениным и другими большевиками на Всероссийском крестьянском съезде и очень деятельно обеспечила большинство в Советах для коалиционного правительства. Рид считал ее самой потрясающей и могущественной женщиной в Петрограде. По дороге мы рассуждали о том, последуют ли делегаты от левых эсеров на приближающемся Учредительном собрании за своими вождями или будут в смятении. Однако сейчас уже были сомнения, позволено ли будет собранию открыться, если оно будет поддерживать Советы и все нынешние советские законы.
– Это значительно опорочит имя Ленина на Западе, – заметила Битти, когда мы пробирались по снегу, а ветер дул нам в лицо.
– Но не здесь, и это имеет значение, – сказал Рид. – Вы что, хотите, чтобы Ленин раскланивался и дал Учредительному собранию одержать верх? Именно это хотели бы увидеть кадеты и старая военная банда. Никто не беспокоится об Учредительном собрании, я хочу сказать, что рабочим это безразлично.
– Но старым крестьянам не все равно, – возразила Бесси.
– Вы хотите сказать, – вмешался я, – что старые революционеры – интеллектуалы, которые проводили голосование задолго до Октябрьской революции, и голосовали как делегаты, потому что крестьяне никак не могли различить правых и левых эсеров, поскольку в бюллетенях это не было указано. Это был трюк. Кроме того, я подумал, что в этот вечер политики не будет.
Когда мы вошли в дом на Фонтанке, 6, зал, который был раньше университетом, где изучалось правоведение, а теперь служивший общежитием для крестьян, мы увидели плакат, на котором было написано: «Все товарищи крестьяне, анархисты, будьте добры написать здесь свое имя». На оставленном месте были записаны четыре фамилии.
Это была праздничная вечеринка, с жареным поросенком и мясными и капустными пирогами, собравшиеся много пели и танцевали и даже зажигали бенгальские огни, когда выключили лампу. Мужчины накрыли ее своим пальто, а Спиридонова сделала жест продолжать пение.
Однако даже здесь были устроены дебаты по поводу Учредительного собрания. Радикальные левые эсеры видели реализм в доводах Ленина, что с Временным правительством у власти Учредительное собрание могло бы стать прогрессивной силой, но, когда пролетарская революция – уже свершившийся факт, это будет лишь объединяющей почвой для тех, кто хотел использовать его против народа. Дебаты, которые возникли на нынешнем празднике, хотя и короткие, затрагивали более серьезные вопросы – тень Брест-Литовска и резолюцию по беспорядкам на Украине, где власть сначала переметнулась к Советам и революции, а потом ей бросила вызов реакционная Рада.
Тамада, левый эсер Маркин, теперь народный комиссар почт и телеграфа, не мог вынести того, чтобы вечер прошел в легких беседах и веселье. Интеллектуал с бледным, поэтическим лицом и печальными глазами, что особенно подчеркивал свет свечей, которые освещали длинные столы, за которыми сидели больше ста гостей, он, наконец, поднялся, постучал, чтобы привлечь внимание, и начал:
– Если мы не разорвем последние цепи, которые связывают людей, – национализм, – революция погибнет. Мы не можем позволить национализму делить людей.
Старик-крестьянин из Молдавии яростно покачал головой:
– Ленин этого не допустит. Ленин очень мудрый.
– Спросите Ленина, – продолжал Маркин. – Он скажет вам, он всегда говорит нам, что все должно исходить снизу. Это мы, вы, крестьяне, которые должны начать…
Однако его голос потонул в веселых криках протеста. Гости не желали в эту ночь говорить о серьезных вещах. И поэтому Камков, народный комиссар юстиции, пустился в безумный, огневой пляс в узком, прилегавшем к помещению зале, и было решено судить Маркина «от имени партии правых эсеров и Учредительного собрания». Суд сопровождался многими шутками насчет их прежних братьев, принадлежащих к правому крылу; играя роли, они осуждали Маркина, прежде чем были представлены какие-либо доказательства. Единственное, что было назначено, – это наказание. Было решено лишить его десерта.
Рид собирался поехать домой, чтобы посмотреть на суд над другими издателями «Масс», однако он хотел осветить и Учредительное собрание, и Третий съезд (открытие его было назначено на 10 января), поэтому он отложил свой отъезд, решив ехать после Луизы Брайант, которая собралась покинуть Петроград 7 января. Зная, что на родине Учредительному собранию придают слишком много значения, он хотел задержаться в Петрограде достаточно долго для того, чтобы выяснить, какие будут последствия после собрания в городе.
В апреле и неоднократно после апреля Ленин подчеркивал, что республика Советов – это высшая
