соглашений».
Разве это звучит как предательство социализма, что, похоже, так беспокоит Кеннана? Примечательно, что, подчеркнув огромную потребность в локомотивах с запасными частями, а также в стали и в чугунных чушках в огромных количествах, Рид добавляет, выделяя свои слова курсивом: «Техники, механики и организаторы железнодорожных перевозок не требуются». В России много опытных механиков и техников, сказал ему будущий комиссар путей сообщения, «а если понадобятся еще люди или знания, то людей отправят учиться в Америку и в Европу». Иностранцы, приезжающие сюда, чтобы управлять железными дорогами или промышленностью, должны постараться управлять всем этим так, как они делают это в своих странах, и «им придется работать с новым источником власти во всех делах России – с контролем снизу» (курсив его).
Позже придет время для создания сложных посадочных и уборочных комбайнов, после того как правительственный план сельскохозяйственного образования принесет свои плоды. А теперь, сказал он, больше всего нужны простые инструменты, лопаты, совки, плуги, мотыги, вилы, топоры и легкие в обращении трактора.
Он отводил первое по важности место вопросам, которыми занимался отдел общественного благосостояния и которым управляла наш друг Коллонтай. «Прежде всего, русские люди должны получить еду, особенно консервы в банках, башмаки, одежду и огромное количество молока для детей – и немедленно» (курсив Рида).
Кеннан предполагает, что, возможно, «любопытные предложения Рида были сделаны, в сдержанной манере, в качестве средства, которым следовало возбудить аппетит американских финансистов и убедить их, что у американского бизнеса в России есть будущее, даже под властью большевиков».
Если они были «сделаны в сдержанной манере», и так далее, то разве не знал об этом Ленин и разве он был так же потрясен? Такое можно написать лишь при условиях, что он честно не ведал о позиции Ленина. Я процитирую, что Ленин сказал Луизе Брайант в поздние годы, в записях, которые в собрании Джона Рида отмечены как первое интервью, данное Лениным после блокады: «Я сказал американцам, в частности полковнику Робинсу, в начале 1918 года, что в интересах Соединенных Штатов находиться в дружеских отношениях с Советской Россией. Еще давно я указывал на желательность торговых отношений и с нашей точки зрения, и с точки зрения Америки. Мы предложили концессии иностранному капиталу. Американские бизнесмены прибывают сейчас в Москву, соглашаются с нами. Помимо политических вопросов остается простой факт, что Америка нуждается в сырье, а нам нужны американские товары».
Всего лишь через несколько дней после того, как Рид уехал из Петрограда, я натолкнулся на молодого Алена Уордвелла. Уордвелл и Тэчер были помощниками Робинса, и Гумберг окрестил их «большевиками с Уолл-стрит». Я был рад увидеть его.
– Что нового у Сиссона? – спросил я. – Что он сейчас вынюхивает?
– Что, разве вы не слышали? Кажется, они с Робинсом поссорились. Сиссон сделал открытие – Ленину платят германцы. У него есть какие-то проблемы, которые подтверждают именно эту версию. Как сказал Робинс, когда он первоначально беседовал с Троцким: «Мощный особый немецкий агент». Сиссон и посол очень сблизились.
– А где Гумберг?
– О, больше он не работает на Сиссона, только на полковника. Я подозреваю, что Гумберг на одной сцене между Робинсом и Сиссоном. Шеф позднее сказал, что, именно когда ситуация стала наиболее напряженной, он отвел взгляд от Сиссона и увидел в углу комнаты Гумберга, который «хохотал как гиена».
– Итак, я подозреваю, что Сиссон посылает шифрованные послания в Вашингтон, пытаясь подорвать все, что старается сделать Робинс. Но шеф все еще пытается. Он бросился на встречу с Троцким в тот момент, когда вернулся, чтобы поучаствовать в Третьем съезде, сделал особый доклад Фрэнсису. Я думаю, посол начинает бояться. Он повторяет: «Ничто не заставит меня убежать. И даже если придут немцы, я должен удержать крепость».
Разумеется, мы не приняли всерьез это новое «открытие» Сиссона. Ни одно здравомыслящее правительство больше не верило в миф о германском золоте. Даже если бы мы знали, что Сиссон работает с Семеновым, известным каждому посольству как разносчик сфабрикованных документов, это было бы для нас не важно.
Сиссон указывает 11 февраля как дату своего окончательного разрыва с Робинсом. Его переговоры с Фрэнсисом о Семенове и его попытки раздобыть новые сведения о документах по германскому золоту он относит к 5 февраля. Он говорит, будто Робинс показал ему первый комплект документов по германскому золоту 2 февраля. Вильям Эпплман Вильямс, историк, который усердно изучал собрание рукописей Гумберга и Робинса, утверждает, что Гумберг «получил первый комплект документов для Сиссона», не потому, что поверил в их подлинность, но в ответ на то, что оказалось обычной просьбой удовлетворить любопытство.
Робинс позже свидетельствовал перед субкомитетом по гуманитарным делам: «В России имелись еще сфабрикованные документы того или иного рода, каких не было ранее в человеческой истории. Это были фальшивые бумаги старой охранки, тайной полиции, поддельные бумаги против революционеров и такие же фальшивые документы революционеров против охранки. Паспорта и письма фабриковались в огромных количествах. Невозможно было бы переварить все это за миллион лет. Я мог бы доказать все, что угодно, этими документами, которые вам нужны».
В написанной Сиссоном книге спустя год после того, как он окончательно выпустил в свет документы в сенсационной серии (второе издание которых заняло всю первую страницу одной из газет Сан-Франциско в тот день, когда я приехал туда, то есть 16 сентября 1918 года), он пытается воссоздать все, чего этим документам недоставало в смысле подлинности в одном самом пикантном абзаце. Он пишет, что у него появилась уверенность в том, что Ленин был германским агентом, в тот день, когда они с Робинсом брали у Ленина интервью 11 января (или 30 декабря по старому стилю).
Когда это с ним произошло? Очевидно, не 11 января, по крайней мере, об этом не упоминается в его «серии писем», которые он начал писать своей жене 13 января. Он цитирует письмо, состоявшее из более 1500 слов, в основном содержащее неофициальную болтовню в одном месте. Он пишет, что в первый раз, когда они с Робинсом повстречались с Лениным, он сам некоторое время «имел свои каналы, добирающиеся до каждого кресла власти, и я маскировался, как газетчик… Даже по этому случаю я пришел лишь как глава американского Пресс-бюро».
Он описывал Ленина: «невысокий, с редкой бородкой, с рыжеватыми волосами и с бакенбардами, с маленькими, проницательными глазами, круглым лицом, улыбчивый и добродушный, когда он хочет быть таковым. А в этот раз ему этого хотелось». А по поводу реакции Ленина на речь президента из четырнадцати пунктов, помимо цитирования благожелательного замечания Ленина, Сиссон пришел в восторг:
«Он был рад, как мальчишка, гуманным словам президента о России и тому, что президент признает справедливость целей большевиков.
– И все равно меня называют германским шпионом, – сказал он и поднял вверх ладони рук.
Единственное, что он покритиковал, – это колониальный пункт, который является, по его мнению, самым слабым местом данного послания. Когда он безошибочно обратился к этому пункту, я понял, что у него есть дар находить трещину в любой броне. Однако он не был фанатиком и подошел с практической стороны к тому, что слово «справедливый» можно повернуть в направлении к большевикам не в меньшей степени, чем к империалистам».
В письме он продолжает ссылаться на всю хлопотливую деятельность, которой занимался Сиссон после интервью, чтобы напечатать речь президента тиражом примерно два миллиона экземпляров (включая газету «Die Fackel»). А через несколько страниц после того, как письмо заканчивается, Сиссон возвращается к его встрече с Лениным, «которую я описал в своем письме так, какой она была», добавляет: «В недавней ретроспективе, вспоминая нашу встречу, я между тем осознаю, что недоверие к Ленину не уменьшилось, несмотря на то что мое уважение к его способностям возросло. На Робинса встреча подействовала по-другому. В нем словно зажегся огонь. Ленин также, очевидно, заметил в нем нечто недоброжелательное. Из общения между этими двумя людьми ничего хорошего не получилось». Он никогда
