могли ее заставить двигаться дальше.
Она остановилась, боль раздирала ее суставы, глаза резала чуждая симметрия городских окраин. Луна светила, как маленькое серебристое лицо, она замерла над высокой башней, как раньше наполнила Таравасси мысленно окна зданий душами прошлого, так теперь луна наполняла их светом. У ее ног в серебристом лунном свете что-то шевельнулось. Она услышала легкий стук костей. Она испуганно вскрикнула и ее крик тысячекратно отразился от стен здания, пока, наконец, эхо не смолкло и снова не наступила тишина. Когда она была единственным живым существом...
И, когда она полностью потеряла самообладание, лунный свет вычертил очертания разрушенного здания, которое ни с чем нельзя было спутать. В этом здании был теперь лагерь Лунной Тени. Серебристый палец-луч указал ей путь внутрь. Она пошла, отбросив все мысли, все заботы, с благодарностью приняв этот единственный сеанс реальности во тьме ночи.
Она обнаружила разбитую стену, скрытую в полутьме и скользнула в уединенное нутро помещения. Но никто не разжег погасший огонь, никто не ждал ее, сидя или вытянувшись лежа на куче тряпья — он не приходил. Таравасси упала на колени, губы ее дрожали. Придет ли он когда-нибудь? Жив ли он? Были ли другие разделившие с ним его тайну и бывшие достаточно добрыми, а не злыми, чтобы потом убить его — как они уже убили ее, как за добро, так и за зло, за то, что они показали людям правду?
Однако все это уже не играло никакой роли — он ушел, и у нее уже не было достаточно сил, чтобы вызвать его дух. Она не обладала силой бессмертных, не обладала властью над душами, даже над своей собственной. Ей оставалось только ужасное одиночество. Лунная Тень, ее мать — оба они уже были по ту сторону слез, боли и одиночества, оставив все позади себя. Еще так много было несказанного, не сделанного, но она больше ничего не могла изменить. Все возможности что-то сделать, или оставить так, как есть, потеряны... потеряны... Печаль охватила ее, она содрогалась в сухих рыданиях, ужасаясь при мысли о бессилии своих грез, которые больше никогда не станут реальностью, которые дали ей так же мало, как грезы, наводимые соком читты. Почему она только поверила, что Звездный Источник содержит ответы на все вопросы? Как она могла ожидать, могла признать все эти бесчисленные страхи и сомнения, наполнявшие ее душу? Как только она могла поверить, что все это не играет больше никакой роли? Она же была прекрасно обучена жить — стоит ли теперь умирать раньше срока?
Откуда она могла знать, ждет ли ее в конце туннеля темноты развитая цивилизация? Может быть, это будет мир, в котором она с удовольствием проживет свою новую жизнь, может быть, там признают ее — а может, эта древняя культура уже давно превратилась в прах, как человеческая цивилизация здесь, на этой планете? Ее мать была мертва, и только горе заставляло ее верить, что какое-то доброе чудо снова вернет ее к жизни. На протяжении пятисот лет никто не прибывал сюда, чтобы посмотреть на свой народ, никто больше не придет. Если душа ее матери нашла свою новую родину, тогда это было место, куда ни одна живая душа не могла последовать за ней, или ее душа рассеялась в темноте, затерялась в разноцветном спектре замерзающих газов и пыли? Знала ли она об этом? Хотела ли она вообще это знать?
— Я не хочу этого! Я не хочу этого! — воскликнула Таравасси, поднялась, потом снова опустилась на колени в отдающееся эхе своего собственного крика. — Я не хочу, чтобы она умерла! — повторило эхо. — Я не хочу знать правду, я не хочу терять свою жизнь! — в складках ее застегнутой одежды она сжимала спрятанные туда кулаки. — И я не знаю, что делать! Нет никакой необходимости, чтобы пытаться, нет никаких оснований для такой попытки! Я не должна пытаться сделать это!
Когда эхо стихло, до ее ушей донесся стон, шорох сыпавшегося щебня. Она замерла, как испуганный зверек, медленно обернулась назад, мигая в луче света, который, как защищающая рука, выхватил ее из темноты постели.
Она подавила новый вскрик, хорошо зная, как часто выдавал ее собственный голос.
Внезапно в луче света появилась фигура — туземец! Прозвучал голос... чистый звук которого был странно знаком.
— Лунная Тень? Лунная Тень!
Он медленно вполз внутрь, он двигался с трудом, как калека. Она заморгала, чтобы убедиться, что это не обман зрения. Он достиг того места, где она стояла возле очага, на мгновение заколебался, его глаза смотрели сквозь нее. Лицо его перекосилось, смущение, и что-то еще, более темное, заволокло его взор. Однако потом его взгляд снова обратился к ней, он поднял руки и жестом единения положил их ей на плечи. Она взяла его руки и прижала их к себе. На его лице появилась улыбка, вес его рук тянул ее вниз, когда он устало опустился на кровать. Своим телом она мягко затормозила его падение, темные пятна покрывали его мех.
— Лунная Тень... — она взяла одну его руку в свою и увидела, что по ее пальцам бежала кровь, ногти его были вырваны. Она разжала испачканную ладонь.
— Они что, сошли с ума? Или мы их... Как они могли причинить тебе такую боль? — ее рука снова сжала его узкую, трехпалую ладонь. — Как? И зачем?
Он слегка вздрогнул от сильной боли. Тонкий, жалобный вскрик, словно предсмертный стон, сорвался с его губ.
Наполненная предчувствиями, она подняла взгляд.
— Что это? Что там произошло? Что они сделали?
Лунная Тень покачал головой, он избегал смотреть ей в глаза, в его жестах сквозило одиночество и непонимание.
— Ты не можешь меня понять? — голос ее окреп. — Что произошло? Что они с тобой сделали? — Она запнулась. — Но как же мы тогда сможем... — потом, вспомнив что-то, она подняла руку. когда ее рука скользнула в его сумку, он отчаянно вскрикнул. Тело его противилось ее прикосновению. Рука ее замерла. Таравасси отчаянно, удивленно и недоверчиво отступила назад.
Лунная Тень схватил ее кулак, мягко разжал сведенные судорогой пальцы и она еще раз отступила назад. Глаза его просили прощение, лицо было маской разочарования. Он ввел ее руку в свою сумку, его руки дрожали от бури чувств, которые она была не в состоянии прочесть. А потом, словно все объясняя, в ее мозг устремилось воспоминание о том, что с ним сделали по приказу Быстрого Прыгуна.
Он снова пережил унижение, был беспомощным, и с ним обращались, как с предателем, пережил момент, когда Быстрый Прыгун с помощью невероятных истязаний раскрыл тайну его вины. Она пережила позор, когда обнажились все его самые сокровенные переживания, воспоминания, которые он бы никогда не обнажил добровольно и которые с силой вырвали у него, акты эротических извращений, и эти интимные тайны сделали очевидными перед лицом всего народа, тайны, которые не имели никакой ценности для посторонних.
Бесконечно печальный вой смерти снова вырвался из его горла. Горькие слезы, слезы Таравасси упали на его шелковистый мех, она больше не была в состоянии сдерживать их. Казалось, ее захватило чужое горе. Она видела его глазами, как Быстрый Прыгун повернулся к ней, и Лунной тени уже больше ничего не могло помочь, когда ей, Звездной Женщине, сказали, что она должна убираться прочь.
А потом, неспособный подняться, стоя на коленях на каменном полу, он почувствовал, как толпа волнами захлестывает его мутной грязью, всегда свежей ненавистью к правде человеческой низости, знал, что все обещания, все надежды на новую жизнь, которые наполняли его, никогда не сбудутся, знал, что они, как камни, канут в неизмеримую бездну забвения, затеряются... затеряются... Он застонал.
Быстрый Прыгун со всем искусством риторики снова начал призывать свой народ. Он слушал себя самого: Лунная Тень, извивающийся в извращенном единении со Звездными Людьми, сумасшедший, чадо своих выродков-родителей, запятнал чистоту Настоящих Людей. Тот, который хотел лишить их прочного жизненного базиса с тем, чтобы они снова погибли от злодейства Звездных Людей, как они уже однажды чуть не погибли от этих самых людей, потому что он, Лунная Тень, был посвящен этим чудовищам из ночного кошмара.
Лунная тень с большим трудом встал на ноги и едва владея своим голосом, вмешался последним отчаянным усилием в речь Быстрого Прыгуна, крикнув, что здесь, перед лицом священного пламени, его не хотят выслушать или поступить с ним по справедливости.
Палка Быстрого Прыгуна сильно ударила его по плечу, он снова упал на пол, и его народ, заряженный и воспламененный зрелищем такой жестокости людей, воспроизведенной воспоминаниями
