какой-то демонстрацией, а проявлением чистой «солидарности курильщиков», которая мне была знакома по фронту. Я уронил почти полную пачку сигарет у ног, убедился, что никто за этим не наблюдает, и носком сапога толкнул пачку через край перрона. Теперь она лежала у лопаты заключенного. С молниеносной быстротой он подхватил ее и сунул подальше, не глядя на меня, потом на долю секунды взглянул на меня — ни блеска в глазах, никакой улыбки, никакого знака одобрения. Опыт и осторожность этого, очевидно, не допускали, Но все же в его взгляде промелькнуло печальное выражение благодарности.
Быть может, я в моей форме нацистского офицера казался ему более жалок, чем он мне в своей полосатой куртке.
Я отошел в сторону, чтобы поговорить с часовым. Эсэсовец наверняка сможет мне сказать, что вменяется в вину этим людям.
— Не стоит внимания, господин капитан. У каждого из них свой грех на совести.
Это все политические преступники. Паразиты, господин капитан, паразиты!
Эсэсовцу было, вероятно, лет двадцать. Каждый из заключенных годился ему в отцы, а некоторые и в деды. Приход поезда избавил меня от необходимости отвечать или ставить новые вопросы. По сигналу рожка железнодорожника заключенные отступили в сторону, несомненно обрадованные маленькой передышкой. Я вошел в вагон поезда городской железной дороги. На вокзале Фридрих-штрассе я купил себе новую пачку сигарет.
Несколько дней в Путлозе прошли быстро. В середине мая 1943 года специальный поезд должен был доставить нас в Париж. Сначала мы поехали по направлению к Гамбургу.
Глядя на багровое небо, мы могли догадаться, что город горит. Чем ближе мы подъезжали, тем ярче становилось зарево и с тем большей ясностью могли мы разглядеть жемчужные цепочки разрывов снарядов легкой зенитной артиллерии, взрывы 88-миллиметровых гранат, медленно опускающиеся на землю светящиеся авиационные бомбы с парашютом, сброшенные американскими и английскими атакующими бомбардировщиками, и молниеносные взрывы бризантных снарядов.
Город пылал со всех сторон. Жуткое зрелище! Многие из нас в мирное время знали Гамбург как цветущий город. Нас охватила бессильная злоба, мы видели, что наша зенитная артиллерия и ночные истребители явно не в состоянии воздействовать на противника, а ведь мы знали, что в ганзейском городе находились женщины и дети.
О Роттердаме[42], однако, никто не вспоминал. Да и я уже не думал о судьбе людей в Лондоне.
Поезд несколько раз останавливался и затем был переведен на другой путь. На следующий день вечером мы прибыли в Париж и поселились в отеле.
Наступили два знойных месяца во французской столице, о которой мы мечтали, но которую во время нашего обучения почти не видали.
Мы зубрили инструкции, слушали доклады, смотрели фильмы, обменивались опытом и заставляли полки и дивизии совершать походы на ящике с песком или по карте. Для каждого командно-штабного учения нам накануне сообщалась «обстановка», и мы должны были в письменной форме разработать и изложить свою оценку обстановки, предложения и приказы. Вводя новые факторы по ходу командно- штабных игр, проверяли, насколько мы способны быстро принимать правильные решения. От общей оценки по окончании курсов зависело наше дальнейшее использовании. Каждый хотел получить квалификацию командира полка, добиться возможно большего успеха; ведь результаты определяли всю дальнейшую карьеру. На этой почве разыгрывалась яростная конкурентная борьба, а усиленные занятия порождали подобие психоза.
Вдобавок существовали разногласия между офицерами вермахта и войск СС. В остававшееся у нас свободное время происходили горячие споры в баре отеля. В командно-штабных играх у нас в отличие от фронтовых условий действовали соединения полного численного состава. Мы пускали в ход такие виды оружия, которыми мы на фронте редко располагали, а то и вообще не имели. Мы расставляли мины и расстреливали боеприпасы в таких огромных количествах, каких нам на востоке вообще никогда не могли бы доставить, потому что партизаны взрывали воинские эшелоны.
В каждой штабной игре побеждала голубая сторона. Красную всегда удавалось обыграть. Мы сами себе создавали иллюзии. Мне никогда не приходилось участвовать в командно-штабных играх, которые были бы близки к действительности.
Не помню также ни одного случая, когда бы по ходу штабных игр какой-либо участник — не исключая и меня — выразил протест. Например, в такой форме:
«Господин полковник, это же чистейшая ерунда. В действительности у моего батальона было бы теперь только две роты, а в каждой из них не сто пятьдесят солдат, а в лучшем случае — пятьдесят».
Каждый принимал участие в игре — правда, с тайными оговорками, но без открытых возражений.
Однако вечером в баре за шампанским и коньяком мы делились воспоминаниями и мыслями. Тут обнаруживалось, что офицерский корпус разобщен, что его одолевают сомнения; тут уж говорили правду. Поэтому порой казалось какой-то дьявольской метаморфозой, когда эти же самые офицеры восседали с сияющими лицами после того, как они прослушали по радио речь Гитлера или Геббельса, — настоящая шизофрения.
Мне были известны недостатки, со многим я не был согласен, но я верил в конечную победу.
Офицеры войск СС импонировали мне, и не мне одному, своей уверенностью и решительностью. Но вместе с тем мы относились к ним отрицательно, потому что они говорили как бы не на нашем языке, у них была собственная терминология, а также иные критерии, чем у нас.
Например, для меня было просто непостижимо то, что офицер СС, рассказывая о какой-либо боевой операции, так расписывал собственные потери, словно взятие какой-либо высоты лишь в том случае заслуживает упоминания, если это было сопряжено с достаточно большим числом убитых и раненых. Я беседовал об этом с одним штурмбанфюрером дивизии СС «Викинг», он мне ответил:
— Вы подходите к вещам слишком по школярски. Для офицеров вермахта война — претворение в жизнь того, чему они долгие годы обучались. Они это называют военным искусством. Для нас же война на востоке — это идеологический поход. Мы убеждены в своем превосходстве над русскими и всеми славянами, и в сознании этого мы приступаем к делу. Те из нас, кто принес себя в жертву, служат для нас примером. Ведь вы тоже национал-социалист, так что понимаете, что я имею в виду?
Он мог бы воздержаться от того, чтобы ставить мне примитивную ловушку. Но этот прием меня побудил к спору, хотя и не в области идеологии. Я был еще очень далек от этого. Я возразил:
— Мы считаем несправедливостью и психологической ошибкой то, что войска СС имеют преимущества в вооружениях и снабжении. Когда попадаешь в «котел», это особенно бросается в глаза. Дивизия СС получила зимние маскировочные жилеты задолго до того, как мы вообще осмелились думать о чем-либо подобном. Гиммлер позаботился даже о том, чтобы эсэсовцы получили особое питание на рождество, между тем как мы по-прежнему жрали суп из конины. Такие вещи раздражают и нас и солдат.
— Но ведь мы именно и являемся элитой. Нас лучше снабжают, потому что от нас ждут особых достижений. Разве вам не бросалось в глаза, что всегда, когда где-либо дело дрянь, туда бросают дивизии СС, чтобы они выправили положение?
— Естественно, но в этом нет ничего необыкновенного. Того же можно было бы достичь и с помощью армейской дивизии, если ее соответственно снарядить, дать ей новейшие танки и орудия, обеспечить в избытке боеприпасами.
— В этом вы, пожалуй, правы. Но солдаты войск СС отличаются совершенно особым воодушевлением. Всякий знает, в чем тут дело. Ведь наши парни воплощают тот дух, которого фюрер ждет от своих солдат.
— Позвольте еще одно замечание, штурмбанфюрер! Я занимал позиции в «котле» рядом с войсками СС. Я должен был находиться в тесном взаимодействии с вашими противотанковыми частями. У вас были те же орудия, что у нас, и пять человек в расчете. Но у вас были отборные люди. Каждый из них мог бы исполнять у меня обязанности унтер-офицера и даже офицера. У вас их расходовали как солдат, а у нас не хватало смены для унтер-офицерского состава.
— Дорогой, считайте, что я не расслышал слова «расходовали». Наши солдаты — люди иного
