Генерал, побледнев, крикнул в телефонную трубку:
— Только что я просил усилить поддержку с воздуха и перебросить дополнительное число танков из резерва корпуса. Мы сами не в состоянии продвинуться. Как же нам продолжать наступление, отдав две дивизии?
Из штаба корпуса подтвердили приказ о наступлении, Генерал возражал:
— Но это безнадежно. У нас удваивается ширина полосы наступления.
Из штаба корпуса снова ответили: «Выполняйте приказ».
Генерал попросил, чтобы две дивизии были отведены после атаки, но ему отказали в этой просьбе, объяснив, что эти дивизии срочно необходимы: русские прорвались в другом месте; кроме того, это приказ фюрера!
Генерал-майор Келлнер бросил трубку. В тот же момент рядом с нами раздалась корректирующая команда лейтенанта-артиллериста.
Стало ясно — русские продвинулись вперед.
Приказ и повиновение
На занятой нами отсечной позиции в излучине Днепра, куда мы снова отступили после неудачной атаки, наша часть находилась достаточно долго для того, чтобы оборудовать и укрепить линию обороны.
К северу шли ожесточенные бои; на восточном берегу там еще удерживался киевский плацдарм, но русские оказывали давление все большими силами. 6 ноября вермахт был выбит из Киева. Красная Армия форсированным маршем продвинулась до Житомира и Коростеня, но потом ее снова оттеснили к Киеву. На нашем участке русские предпринимали лишь ложные атаки, чтобы спутать карты немецкого командования.
Я находился как раз у одного из командиров взвода, когда русская артиллерия обрушила град снарядов на наши позиции. Мы кинулись в ближайший бункер. Два тяжелых снаряда, разорвавшихся у самого входа в бункер, и несколько атак советских бомбардировщиков сделали свое дело — нас завалило землей.
Я был зажат между двумя балками, рот и нос были забиты землей, а по животу колотила чья-то нога. Я слышал приглушенные звуки разрывов снарядов и бомб. Над головой образовалось пустое пространство величиной с каску, и я смог глотнуть немного воздуху.
Я был счастлив, что сумел пошевелить пальцами и сжать кулак и что постепенно прекратились удары по животу. Но мысли не давали покоя: если русские прорвутся, никого не останется, кто бы знал, что нас здесь засыпало, некому будет нас откопать и мы задохнемся. Я пытался крикнуть, но услышал лишь свой слабый стон — затем все кончилось.
Когда я открыл глаза, то увидел над собой небо и лицо нашего дивизионного врача.
Нас откопали прямо под огнем советских орудий. Теперь артиллерия замолчала, а бомбардировщики вернулись на свою оперативную базу. В нескольких метрах от меня лежали два трупа — командира взвода и его связного. Кому-то из них, вероятно, и принадлежал сапог, ударявший меня по животу. Я не был в состоянии пошевелиться, глядел на проносившиеся облака и не соображал, должен ли я чувствовать себя счастливым или нет. Я ощущал страшную головную боль и тошноту.
Внезапно появился генерал, которому чрезмерно усердный радист уже доложил о моем «убытии». Красные лампасы и золотые петлицы на мгновение совершили чудо. Я вскочил на ноги, приложил руку к голове, хотя на мне но было ни каски, ни фуражки. Но я не сумел закончить рапорт — меня вырвало. Я снова упал на траву.
Возможно, что моему относительно быстрому выздоровлению способствовала бутылка шампанского, которую через час прислал генерал со своим мотоциклистом, а доктор Хаберман сделал все необходимое для того, чтобы я возможно скорее преодолел последствия шока.
Постепенно надвинулась зима, правда, не столь внезапно, как на севере. В третий раз близилось рождество на Восточном фронте. У нас было не слишком праздничное настроение. А ведь мы когда-то думали, что рождество 1941 года отпразднуем дома.
Мы уже давно сдали позиции на Днепре, а в ожесточенных боях за район Житомир — Фастов понесли огромные потери. Безнадежная попытка вновь захватить Киев стоила больших жертв. Что бы ни предпринимало верховное командование, все оказывалось непродуманной, бесплодной затеей. Я тогда не понимал, что весь поход был в конечном счете обречен. Можно было прийти в отчаяние, когда измотанному батальону диктовали задачи, для выполнения которых было бы недостаточно и боеспособной дивизии. Солдатам часто приходилось проявлять сверхчеловеческие усилия. Однако во время отступления спасались наиболее сильные. Слабые погибали в пути. Бесчеловечная мораль! Но разве мы сами не проповедовали годами мораль высокомерной элиты?
И хотя мы об этом почти не говорили, существенную роль при этом отступлении играл страх, как бы русские, пережившие ужасы немецкого нашествия, не отплатили нам той же монетой.
Материальную часть еще можно было как-то восполнить. Хуже обстояло дело с пополнением. Когда возвращался из госпиталя старый солдат нашей части, мы радовались больше, чем когда прибывало десять новых рекрутов. Для укрепления позиций нам был придан маршевый батальон, боеспособность которого никто не мог бы определить, так как солдаты почти не знали друг друга.
Приближалось рождество, мы в течение недель накапливали закуску. Кроме того, имелся и спецпаек, сигареты, сигары, водка и коньяк. На передовой наступило относительное затишье, и можно было предполагать, что как-нибудь все же удастся отпраздновать рождество.
Итак, наступил долгожданный час. Импровизированные елки были украшены серебряной бумагой от сигаретных коробок. Ротные фельдфебели, снабженцы, связные распределяли закуски, а также посылки, прибывшие с родины; то тут, то там слышались рождественские песни, исполняемые на губной гармошке, гремели кастрюли и вылетали пробки из бутылок. Внезапно началось советское наступление.
Многочасовой ураганный огонь перепахал наши позиции, почва сотрясалась, земля пустилась в пляс, пехотинцы и солдаты маршевого батальона, потерявшие голову от ужаса и страха, выбежали из окопов и бункеров. Затем грянули залпы тысячи стволов, и над нашими головами прокатился огненный вал, он обрушился позади нас на бегущих пехотинцев, на замаскированные машины, на командные посты и на позиции нашей артиллерии, которая в этот момент начала вести заградительный огонь.
Вслед за двигавшимися вперед танками, быстро подавившими огонь немногих пулеметных гнезд, наступали колонны красноармейцев. Сначала я вместе с солдатами моего командного пункта оставался в бункере. Вокруг все грохотало. Мы дрожали от страха. Нам не оставалось ничего другого, как выжидать. Выход из бункера был равносилен самоубийству.
Телефонный кабель был перебит, прямое попадание уничтожило рацию в моей машине, связные были убиты наповал.
Когда обстрел нашего участка прекратился, мы выскочили из бункера. Перебежками добрались до бугра, позади которого был расположен командный пункт. И увидели: ползут четыре танка, а за ними двигалась пехота. Русские прорвались через зону заградительного огня нашей артиллерии и теперь беспрепятственно двигались вперед.
Я располагал только одним противотанковым орудием, пятью связными и отрядом саперов, размещенным в соседнем бункере; здесь же находились дивизионный врач и адъютант. Мы подпустили танки на несколько метров. Затем открыли бешеный огонь из всех противотанковых ружей, а противотанковое орудие заняло поблизости позиции на обратном скате и первым же выстрелом вывело из строя один из советских танков. Залп следовал за залпом, но остальные «Т-34» скрылись в лощине.
Лишь через час они снова появились. Теперь на наши позиции надвигалось восемь танков, с громовым «ура!» наступала русская пехота. Внезапно позади нас раздался рев, и над нами с бешеным визгом пронесся десяток снарядов из шестиствольных минометов. Это задержало атаку русских. К тому же наша противотанковая пушка поразила еще два танка.
