Вышел месяц из тумана

пятьдесят — максимум, и все! Прилетим мы сейчас с тобой на остров. Найдем там Всевочку, найдем Галика…

— Ты думаешь?

— Уверен! — (Милая моя! как все еще нетрудно тебя заговорить!) — Они, конечно, тоже сидят возле костра и с увлечением сличают свои главы!

Мотает головой:

— Севка мне никогда не говорил, что у Тамары кто-то есть. И Семен, ты же слышал, наврал с три короба. Нет! Здесь что-то не так!

— Ну, значит, Всевочка сидит один и пишет тебе письмо. И допивает бутылку, в которую это письмо сейчас засунет.

— Он в последнее время не пьет! — а глаза там, внизу, в нашей лодке.

«В веселье, как в прореху, рухнем» — так, кажется?

Я сначала никак не мог понять, почему же меня раздражает у А.А. даже это — «веселое имя Пушкина». Потому ли, что и истины, которые он излагал в связи с его кончиной (и уж так незадолго до собственной), — по переработке человеческого шлака в новые сверхчеловеческие породы — он тоже назвал веселыми. Веселым был ветер в «Двенадцати». И жизнь, которую надо будет устроить (не помню, в какой из последних статей), виделась ему тоже «веселой и прекрасной». Это слово, практически не употребляемое им до Октября, слово, так назойливо поднимаемое на щит, а на самом деле — вместо щита… Вот это и надо было написать! Это могла бы ему сказать та же Гиппиус. Написала же она: «Блевотина войны — октябрьское веселье», и, по-моему, в том же восемнадцатом…

Аня встает, уже встала почти!

— Анюша!

— Надоело.

Ноги еще полусогнуты, я их обхватываю:

— Ты что?

— Отпусти!

— Разобьешься же!

Если она одолеет, мы выпадем вместе.

— Не дури, девочка, не дури. Я же тебе сказал: бумага дорожает…

Мне удается встать на оба колена, ее колени тяну на себя. Виляет задом, руками… Я же сильнее, малышка! Навалился. Затихла:

— Прямо сейчас? — ее голос слабеет.

— Ложись поудобней.

— Опасность тебя возбуждает?

— До безумия! — (Так импотентами становятся, дуреха!) — Где мой серега?., где мое солнышко…

Высота метров семь. В летящем корыте! Идиотка. Сняла их и бросила за борт.

— Ты еще платье кинь следом.

— Сейчас! — и уже из него змеится.

— Там костер! — я тяну вниз подол. — Там Семен и еще кто-то!

— Где? — голой попой на оцинкованное железо. — Где костер?

— Только что был! Задницу простудишь. Дать мои?

— А ты их не обкакал от страха-то? Сперматозоид на марше…— Вдруг вздернула платье вверх, оно уже полощется над головой. Ее тело, потому что лицо подзапуталось в ситце, только тело сейчас, только плавность, округлость, упругость, непостижимость… оно больше ее, оно вместо нее…

Вот уж воистину, возлюбленная — аббревиатура вселенной. Сноска номер один.

Платье бросила вниз! Неуклюжий его ком вдруг распахивается и неспешно царит, отчего-то виляет… Чем оно ближе к воде, тем более напоминает хвостатую розовую рыбу.

— Аня!

Она прыгает следом. Солдатиком! Ее же в лепешку сейчас! О воду, о дно — я не знаю, что там! Крик. Ушиблась? Вода. Вся ушла. Значит, там глубоко. Платье тоже набухло и медленно тонет. Там течение, что ли… Его быстро несет! Аня, ну же? С мужиками в четыре балла тягалась! Это место в воде, я не вижу его. Там рука? Всплеск. Нет, просто волна… Ей, наверное, больно сейчас.

Прыгнуть следом? И сразу ко дну. А потом — сразу в лифт? Нюша наверняка ведь решила, что это — выход, ход туда, лаз… Не знаю. Я ведь здесь!

А все-таки, маэстро, правила игры хотя бы игрокам-то надо сообщать?!

Очень может быть, что вся пятая глава будет состоять из одних «Всевочкиных» стихотворений.

Все. Вода и вода. Во всю обозримость.

Лодочка, та, которая с нами, уже крошечной точкой.

Залегаю на днище. Нюшин запах… он еще тут. Или чувствовать, или думать — делать то и другое разом бесполезно.

Нюшик мой! Я раскис. Я сейчас соберусь и такое крутое подумаю, что все сразу и кончится! Вот увидишь.

Только сделаю сноску (я же чувствую, что никто ее тут не сделает, кроме меня): открыть кавычки, Возлюбленная — аббревиатура вселенной, закрыть кавычки. Новалис.

Неужели все это должно завершиться его стихами?! И из них читатели смогут вычитать развязку? Анна на шее — так будет называться последнее. Ведь она не нужна ему! Это ясно как Божий день.

Только это и ясно здесь…

Роман путешествия от «Одиссеи» до «Дон Кихота», до «Мертвых душ» вплоть, сменился — ненадолго, всего лет на полтораста — романом пути: от Стендаля, ну скажем, до «Волшебной горы». С этим тоже давно уже ясно. (Кстати, «Мертвые души» удивительны тем еще, что они — место встречи романа путешествия Чичикова с романом пути «Руси-тройки»). Ну да ладно. Я — о другом, я о том — что же дальше? А дальше нас ждет — роман тракта (термин — мой, и прошу ссылаться!). Тракт — это такой специфический путь, путешествие по которому совершается сразу во всевозможные стороны, что позволяет уравнять в правах все возможные трактования, ради которых этот роман, собственно, и создается! Сам по себе он, как правило, скучен до неприличия. К сожалению, скучен не в том смысле слова, в котором хотелось бы! А потому предлагаю — в желаемом смысле — издавать его скученным, то есть кратенькой вступительной аннотацией, предшествующей полному собранию всех опубликованных в прессе, а также специально заказанных по этому случаю трактований!

Эй, Анюша, ты как там? Я хочу рассказать о тебе, чтобы… Чтобы не кратенькой аннотацией! Чтобы эту хотя бы главу дочитали, и с удовольствием!

Они что ведь удумали — эти — трактирщики,— они вообразили, что убили Иерархию. Расчленили и куски разбросали по свету. Представляешь, Анюшик?.. Улетучился запах твой… и насиженное попой тепло.

Расчленили, куски разбросали и искренне верят, что — навсегда! Неужели не понимают, что есть время разбрасывать части тела и есть время их собирать? Что Исида (Исида тысячеименная, Исида о десяти тысячах имен! Сноска номер два!) отыскала уже плечо и запястье…

ЧТО ДОКАЗЫВАЕТ СУЩЕСТВОВАНИЕ ИЕРАРХИИ:

1. То, что червяк глупее курицы, курица — кошки, а кошка — обезьяны.