вмешиваться, нельзя пытаться себя вылечить… Может быть, почесав нос, я нарушил это требование? И тогда сразу же эта самая «чесотка» распространилась повсеместно…
Жажда почесаться перешла все границы. Я схватил себя за запястья, чтобы руки не взялись сами по себе скрести кожу. Но тут же поймал себя на том, что, ворочаясь, чешу спину о простыню. Пришлось вскочить с постели и принять вертикальное положение. Я отыскал спортивный костюм, который мне выдали вчера вечером взамен пижамы, и влез в него. И тут произошло неожиданное — все враз перестало чесаться. Как рукой сняло! Но зато заныли все суставы. Одновременно, как по команде! И малюсенькие суставчики на пальцах рук и ног, и здоровенные плечевые, локтевые, бедренные и коленные.
Сначала мне показалось, будто это испытание я выдержу легко, более того, подумалось, что если я сейчас сделаю несколько приседаний, отжиманий и прочих упражнений, разомну пальцы, то все быстро закончится. Но это ведь тоже искусственное вмешательство в процесс. Я еще не знал, была ли «чесотка» следствием отходняка или сама по себе произошла, от волнения, но только прекратилась она сразу после того, как я, заставив себя не обращать на нее внимания, слез и начал одеваться. Была тут какая-то связь? И что сыграло главную роль? Если вообще сыграло, а не было простым совпадением.
Прилечь обратно? Или сесть на стул? Не угадаешь… Но тут до меня дошло: все, что я буду делать с мыслью о том, как избежать последействия препарата, будет своего рода «вмешательством в процесс».
И тогда мне пришла в голову очень простая и скорее всего еще дурацкая идея: не думать о том, что я пытаюсь победить боль. Игнорировать ее, просто забыть и думать о чем-то другом. Легко сказать, сделать гораздо труднее. Чтобы не думать о боли в суставах, надо было забыть о том, что эти самые суставы существуют. Превратиться в статую… Я сел на стул. Боль осталась, но как-то изменилась, возможно, потому, что изменилось направление нагрузок. Сила тяготения, давившая по вертикали, раздробилась на несколько векторов, ослабела и мучила меньше.
В это самое время я повернулся к Вике и понял, что отходняк напал и на нее. Но, судя по всему, последействие препарата проявлялось совсем по-иному.
Ее бил озноб. Жуткий, похожий на тот, что бывает при агонии или после нескольких минут пребывания в ледяной воде. А то казалось, будто ее положили на мокрый пол и подключили электроды. Смотрелось все как некая вибрация, по-авиационному — флаттер. От такой тряски самолеты разваливаются в воздухе на куски, как от попадания ракеты. Не знаю почему, наверно, от остатков дури, но мне подумалось, что и с Викой произойдет нечто подобное. Она закуталась в одеяло с головой и стала похожа на труп, зашитый в саван. Только не простой, а гальванизированный, дергающийся от электрических разрядов.
— Не смотри на меня! Не смотри!!! — взвизгнула Вика. — Закрой глаза! Отвернись на фиг!
В этот момент у меня полностью прошла ломота в суставах, зато появилось ощущение невероятной слабости. Я не смог бы встать со стула, даже если бы очень этого захотел. Теперь все тело было словно бы из песка, муки или воды, которыми заполнили некую тонкую оболочку. Может быть, эту оболочку просто надули воздухом. С одной стороны, чудилось, что мне ни за что не удастся привести свое тело в движение, с другой — мерещилось, будто самый слабенький порыв ветерка может свалить меня на пол. И я не могу этому противодействовать. Сердце билось как колокол в башенных часах, тяжело, лениво, словно раздумывало, а не остановиться ли вообще?
И мне уже начало казаться, будто оно бьется все реже. Вот-вот встанет! Возникло ощущение безысходности. Интервалы между тюканьем в груди росли, руки бессильно висели вдоль тела, голова упала на грудь, ноги не чуялись. Все?! Насовсем?! Что дальше?! Стало в глазах темнеть…
Но глаза еще видели. На циферблате электронных часов у меня на запястье работал секундомер. Вероятно, я его случайно включил — может быть, когда хватал себя за руки, чтоб не поддаться искушению почесаться. Голова была повернута так, что я видел циферблат часов на бессильно свесившейся руке, которую я не мог ни поднять, ни убрать. И изменить положение головы тоже не мог.
Цифирки менялись ритмично, хотя и бесшумно, без какого-либо писка или тиканья: 01, 02, 03… И тут оказалось, что у меня моргают глаза. Причем они моргали точно с интервалом в одну секунду. Открылись — на циферблате «04» — закрылись. Открылись снова — на циферблате «05», и так далее. А потом я обнаружил, что, оказывается, и сердце у меня бьется очень ритмично — ровно по удару в секунду. Как только до меня это дошло, слабость исчезла. Я поднял голову, повертел ею из стороны в сторону, поднял руку, согнул в локте, пошевелил пальцами, наконец встал со стула. Все работает и ничего не болит. Зато появилось ощущение жажды.
Еще секунду назад я ее не чувствовал. Не в пустыне ведь находился. Но тут в один момент во рту пересохло. Слюна будто испарилась, и язык приварился к н„бу. Мне хотелось холодной воды. Было желание осушить один стакан, два,
три, десяток, ведро, бочку, цистерну, целый танкер. А еще лучше, если б мнедали шланг, подключенный к водопроводу, и позволили пить, пить, пить не отрываясь.
Осуществить эту мечту было нетрудно. Вода была в пяти шагах. К нашей «камере» примыкал санузел (хулиганистая Вика называла его «ссанузлом»), где имелся умывальник. К крану был подключен специальный фильтр производства фирмы «Теледайн», который, по уверению производителей, превращал обычную водопроводную воду в нечто экологически чистое. Всего пять шагов — и хоть залейся этой водой. Непроизвольно я двинулся в этом направлении. Ноги сами понесли, но мозг вовремя вспомнил и рявкнул: «Нельзя! Ни в коем случае!» Я ощущал на себе почти такое же воздействие разнонаправленных векторов, как во время первого стояния перед алым прямоугольником двери там, в искусственной реальности «дурацкого сна». Но если тогда я пошел вперед, преодолев силу страха, то здесь мне пришлось заставить себя идти назад, прочь от двери, преодолевая могучую силу соблазна.
Я опять поглядел на Вику. Озноб у нее прошел. Теперь ее мучил жар. В комнате было по-прежнему прохладно. И какие-то клетки Викиного мозга, освободившись от воздействия дурмана, путались и не понимали поступавших к ним сигналов от нервных окончаний. А может, эти самые рецепторы, подобно перевербованным агентам-двойникам, гнали в мозг стопроцентную дезуху. Точно так же, как мои убеждали меня, что организм испытывает недостаток влаги.
— Душно! — прохрипела Вика, сбрасывая одеяло. — Открой дверь!
— Нельзя! — сказал я. — Нельзя вмешиваться! Все должно идти как идет. Озноб кончился, и жар пройдет.
Вдруг меня осенило. Приступы всяческих раздражающих или угнетающих факторов длились почти равные временные отрезки. Минут десять каждый. А раз так, то и следующие, наверно, будут такими. Но если точно знать, что через десять минут недомогание сойдет на нет, то терпеть будет легче.
Как раз в это время напавшая на меня жажда прошла сама по себе. Рот заполнился слюной, сухость исчезла, язык стал нормально поворачиваться. Я сглотнул слюну и тут же ощутил нарастающую зубную боль. Проверяя свою гипотезу, засек время. 9.34! Ну, если я прав, то зубы перестанут ныть примерно без четверти десять.
Боль, конечно, от этого не уменьшилась. Напротив, пошла по нарастающей. Сперва заболел один из коренных, потом тот, что торчал рядом с ним, потом еще один. Противной, ноющей, тупой болью, сопровождающейся назойливым желанием схватить спичку или иголку, расковырять все дупла или вообще клещами выдрать к чертям, невзирая на угрозу сепсиса. Но я заставил себя сидеть спокойно и глядеть на часы. Минуты казались длинными и тягучими, гораздо легче было смотреть на секундомер. Там цифирки менялись быстренько. Желание расковырять, выдрать к черту сохранялось и даже усиливалось. Особенно острым оно стало на самой последней минуте. При этом следить за циферблатом оказалось очень сложно. Я уже засомневался в верности своей гипотезы. Но боль исчезла в 9.46, я ошибся не больше чем на пару минут.
Особого облегчения от этого не было. Зубная боль плавно перешла в головную. А Вика в это время испытывала острый приступ боли в животе. Сжавшись в комочек, подтянув колени к груди, она негромко постанывала. И до моих ушей уже долетел вздох:
— Неужели нельзя но-шпы выпить?
— Не надо, — сказал я, — через десять-двенадцать минут пройдет. Что-нибудь другое заболит. Еще на десяток минут, а потом еще что-нибудь — и еще через дюжину минут кончится. Само по себе, без всякого вмешательства.
