про запас положили, может — на черный день, но только положили, а Лопеса поставили сторожем. Я думаю, что они, эти боссы, потому и понастроили под землей все эти дворцы, что приберегают их для себя на случай атомной войны.
— Хм, — сказал я, ощутив легкий озноб, несмотря на жару, царившую в каюте. — А не слишком ли мы фантазируем?
— Не знаю, — пожала плечами Марсела, — только я знаю точно, что Хорхе и Лопес — это только пальцы, а рука, которая ими двигает, очень далеко. Если тебе не очень противно, я расскажу один случай… Только ты не будешь ругаться?
— С чего я должен ругаться?
— Ну, потому, что я не хочу, чтобы ты подумал, будто я совсем уж бесстыжая. Мужчины — народ ревнивый…
— Можно подумать, что я не знаю, какие у тебя отношения были с дель Браво!
— Дело не в этом… Когда речь ид сто работе, я ничего не стесняюсь. Я — шлюха, это моя профессия. Я могу спокойно рассказать тебе, кто и как меня трахал, сколько платил и какие слова говорил. А тут получилось вот что. Хорхе, всего за несколько дней до того как решил меня выставить, почему-то был очень нежный, добрый и вообще сам на себя не похожий. Несколько ночей… в общем, мне показалось, что он меня любит, потому что мне с ним было очень хорошо. Вот этого я и стесняюсь…
— Ты влюбилась в него? — спросил я как можно равнодушнее.
— Да… — потупилась эта скромница, которой, кажется, очень захотелось, чтобы я ее поревновал. Но, к сожалению для нее, ревновать я был не в состоянии, потому что жаждал узнать не о ее чувствах к Хорхе дель Браво, а о том, какой же все-таки случай привел ее к мысли, что Лопес и дель Браво — чьи-то марионетки. Однако женщине кажется важным в данной ситуации совсем не то, что мужчине. Возможно, я так ничего и не узнал бы, если бы на моем лице не появилось выражение досады. Досадовал я лишь на то, что Марсела тянет с изложением сути дела, но Марселе-то казалось, что я ревную! И, ободренная тем, что я к ней неравнодушен, глупышка, наконец, приступила к рассказу о том, чего я ждал:
— Я очень хотела быть с ним вместе. Я готова была делать все, что он захочет, и даже не просить денег. Я сама лезла к нему, сама! И вот однажды, когда я только-только решила с ним поиграть, зазвонил телефон, который раньше никогда не звонил. У Хорхе в спальне было пять телефонов — один к Лопесу, три — в управления службы безопасности, а один — неизвестно какой, который никогда не звонил, и я даже думала, что он отключен. Невзрачный такой, серый и всегда пыльный. Теперь я знаю, почему он всегда был пыльный. Хорхе хотел знать, не трогал ли его кто-нибудь. Вообще, ему часто звонили ночью. Он очень злился, ворчал и даже с Лопесом разговаривал без особого почтения. Они были на «ты», могли даже спорить и ругаться, хотя один — президент, а другой — всего лишь член кабинета. Лопес знал, что у Хорхе много ниток в руках, и он боялся с ним ссориться. А уж если звонил кто-то из безопасности, Хорхе в выражениях не стеснялся. Хотя ему, конечно, звонили не просто так, а по очень важным делам. Наверное, он мог бы запретить подчиненным беспокоить себя по ночам, но не хотел этого делать. Его офицеры должны были позвонить, выслушать его ругань, а потом получить указания — такой порядок. Ну вот, а тогда вдруг зазвонил тот, пыльный. У него звук был особый, музыкальный: тю-лю-лю-лю! Тут я хотела ругаться, потому что мне
нужен был Хорхе. А он вскочил так, будто ему самому воткнули что-то в зад. Схватил трубку и произнес уважительным таким тоном. «Я вас слушаю». Обычно он говорил: «Что тебе не спится, Педро?» — или вообще «Какого черта среди ночи? Это вы, Мартинес? Не заикайтесь, а докладывайте, боров! Так. Понятно. Вы старый осел, генерал, маму вашу в задницу!» Ну, и так далее. А тут он чуть ли не кланялся этому телефону и говорил только «Да, сеньор! Будет исполнено, сеньор! Нет-нет, не стоит беспокоиться, сеньор!» Мне даже стало удивительно и немного страшно, с кем он может так разговаривать? Ведь на Хайди выше его по должности только сам Лопес, но с ним он никогда не угодничал.
— Может быть, сам Господь Бог или дьявол? — пошутил я не очень удачно.
— Ты знаешь, — вполне серьезно произнесла Марсела, — я сразу подумала о дьяволе. Ведь Хорхе, вне всякого сомнения, слуга нечистого. О, если бы ты видел, как он смотрит на пытки! Он специально по пять раз прокручивал видеозаписи допросов, чтобы посмотреть, как мучаются.
— А тебя он не садировал? — поинтересовался я.
— Как ни странно, нет. Наверно, он весь садизм расходовал у себя в управлении, а потом — на этих просмотрах.
Разговор опять устремлялся в сексуальное русло, а мне хотелось все же узнать, что еще Марсела смогла услышать.
— Так, — сказал я, — значит, ты слышала, что Хорхе дель Браво заискивал перед тем неизвестным абонентом, который, как я понял, помешал ему совершить с тобой сношение?
— Не знаю, помешал ли он ему, но мне он помешал точно. После этой беседы Хорхе всю ночь проворочался, но так ничего и не смог. А еще через несколько дней он меня выставил. Мне даже казалось, будто он меня в чем-то подозревает. И когда он расплачивался, а потом выдавал мне справку для обслуживания высшего генералитета, то был очень зол. Я очень боялась, что меня убьют.
— Что же он там услышал по этому телефону? — спросил я, как говорится, риторически.
— Не знаю. Кроме, «да, сеньор», «слушаюсь, сеньор», я больше ничего не слышала. А спрашивать боялась. И правильно делала, наверно, потому что мне вообще-то нельзя было знать об этом телефоне. Если б я еще и полюбопытствовала, то меня бы точно убрали. У нас ведь люди легко исчезают. Но я уверена — звонил хозяин, которому и Хорхе, и даже Лопес — просто слуги. Даже не слуги, а рабы, которых можно отодрать бичом из акульей кожи или заковать в цепи.
— Занятно, — сказал я, привлекая к себе Марселу. Креолочка прикорнула ко мне на плечо, ее влажные непросохшие волосы источали пряный запах моря, а в полуприкрытых черных глазенках светились преданность и доверие.
— Ты еще кому-нибудь рассказывала свои наблюдения? — спросил я, задумчиво поглаживая ее по бедру.
— Неужели я похожа на идиотку? — хмыкнула Марсела.
— Неужели там не проскользнула хотя бы одна фамилия, имя?
— Не помню. По-моему, ни одной. Хотя кажется, один раз что-то такое говорилось. Какая-то дурацкая фамилия, что-то связанное с лошадьми.
— Кабальерос? — предположил я.
— Нет, фамилия была английская или американская. Лошадь по-английски «хорс», верно?
— Ну, да Хорсмэн? Вообще-то фамилия редкая Хорсмит?
— Нет, не то. Вспомнила! Хорхе сказал «Сеньор Хорсфилд, будьте здоровы!»
— Что ж ты говорила, что не знаешь, с кем он говорил? — вскричал я. — Он говорил с Хорсфилдом, вот кто его патрон!
— А кто это — Хорсфилд?
— Ну, этого я тоже не знаю.
— По-моему, здесь говорили о Хорсфилде? — послышался хрипло-сиплый голос Джерри, выбиравшегося из-под койки, куда его задвинули, чтобы не спотыкаться об него во время ночного кутежа.
Он, пошатываясь, встал, поправил очки, висевшие у него на одном из ушей, нетвердо прошел в туалет, а когда вернулся, то спросил еще раз.
— Вы беседовали о Хорсфилде?
— Да, — ответил я, удивляясь тому, что Джерри не замечает совершенно голой Синди, лежащей в обнимку с Соледад на кровати. — А вы его знаете, Джерри?
— Он приятель моего отца, — ответил Купер-младший, — они часто играют в гольф. Он человек из правительства. По-моему, что-то близко от военных…
— Вы его плохо знаете?
— Нет, не очень плохо, — сказал Джерри, — я тоже играл с ним в гольф. Он очень эрудированный, высокообразованный человек. Отец считал, что когда-нибудь он станет президентом США.
— Вот как! — прикинул я. — А как его имя?
— Джонатан Уильям. У него очень симпатичная молодая жена, лет на двадцать его моложе.
