ушли, то ли их повыгоняли, стали торговать водярой. Дома черт-те что творилось. Пошли разборки, пьянки — дым коромыслом. Короче, в один прекрасный день ушли Лида с Галочкой в школу из дома, а пришли к пожару. И до сих пор неизвестно, что там стряслось. То ли мать с отчимом просто сигарету с похмелья не туда бросили, то ли их сперва придавили, а потом подпалили. Лиде уже тринадцать было, а Галочке — только восемь. Они тогда надеялись, что папа из тюрьмы вернется и их к себе заберет. А он не вернулся. И где он, что с ним сталось — неизвестно. Теперь-то кажется: может, оно и к лучшему? Это он тринадцать лет назад был добрым, а каким его тюрьма сделала — черт его знает? Лена уж навидалась этих зэков бывших… И настоящих бандитов, и «мужиков», и всяких там «опущенных». Ничего особо приятного не увидела.
Два года Лида с Галочкой в одном детдоме жили. Вот тут такой прикол получился, что Лену и до сих пор злость одолевала.
Приехали в этот детдом какие-то иностранцы. Пожилая такая бездетная пара. Смотрелись по нашим стандартам лет на сорок, но, может, им и за шестьдесят было — импортные молодиться любят, особенно если богатые. Вот эти богатень-кие и решили кого-то из бедных русских сироток облагодетельствовать. Походили, поглядели — и выбрали Гальку. Она, конечно, была посимпатичнее Лиды. Веселенькая, бойкая, вежливая. Потому что в детдоме ее даже мальчишки обижать боялись — знали, что со старшей сеструхой придется дело иметь. Лиде, нынешней Лене, тогда пятнадцать было, она уже до нынешних размеров вымахала и могла так врезать, что мало не покажется.
Конечно, семейке этой импортной объяснили, что у Гали старшая сестра имеется, и, вообще-то, если удочерять, то лучше обеих. Интуземцы решили поглядеть, пригласили на просмотр Лиду. А у той морда протокольная, взгляд убойный, на кулаках ссадины… Ясное дело, кому такой довесок нужен? Наверно, по этому случаю могли бы импортные и от Гальки отказаться, начали чего-то шуршать по-своему. Вроде бы Лида с Галькой еще загодя уговорились: если удочеряться — то вместе. Но как только импортные начали дипломатию разводить, типа: «Диар, Галья, нам вери не хочется разлучать ю с юар систер…», эта поросюшка несчастная, видя, что от нее заокеанская жизнь уплывает, как заорет: «Ноу, я хочу с вами!» И рев подняла, в ножки бросилась. Те, импортные, должно быть, не врубились, решили, что Галька, засранка мелкая, просит, чтоб их обеих удочерили. Расчувствовались, должно быть, и сказали, что, мол, олл райт, берем обеих. Но Лида-то по-русски лучше их понимала и слышала, как сестренка, за которую она всю жизнь заступалась, ее предала. И потому взяла, да и заявила со злости: «Забирайте вы ее! А мне ваша Америка на хрен не нужна!» Ну и добавила еще пару слов, которые даже переводу не поддаются. А под самый финиш, скорее из хулиганских, чем национально-патриотических побуждений, спела «Гремя огнем, сверкая блеском стали…». Эту песню папа пел, когда День танкиста отмечал. Навряд ли импортные эту песню знали, но слово «Сталин», которое там присутствовало, наверняка поняли. И подумали, что везти такую хулиганистую, да еще и прокоммунистическую девицу в свободный мир — слишком большой риск. В общем, Гальку они забрали, а Лида осталась. Сколько раз она потом, когда. жизнь припекала, называла себя дурой — не счесть!
Все это Лена на ходу вспоминала, шагая за сиплым мужиком к теплому гаражу, где стоял «Буран». Во дворе, внутри забора, между большим домом и мелкими строениями ветер еще не сильно доставал, но мороз уже чувствовался. Курточка, джинсы и ботинки на такой мороз явно не рассчитывались. Лена начала мерзнуть еще тогда, когда мужик отпирал гараж и выкатывал снегоход.
— Сколько ехать придется? — спросила она у водителя.
— Не очень долго, — просипел тот, опуская на глаза защитные очки, и взялся заводить «Буран». — Замерзнуть не успеешь…
Мотор завелся, сиплый оседлал снегоход, Лена уселась ему за спину. Газ! «Буран» ринулся вперед, прорезав фарой темень леса…
Часть третья. ГОНКИ НА ВЫЖИВАНИЕ
ЗА СПИНОЙ У СМЕРТИ
Ух! Ну и лихач этот сиплый! У Лены все поджилки тряслись, когда этот тип прогонял снегоход сквозь узкие промежутки между елками. То ли он шибко злой на свою пассажирку по поводу того, что ему из-за нее в метельную ночь велели в город ехать, то ли просто собственной жизни не жалеет. Прет, как танк! Но танк — это все-таки танк. Ежели танк дерево ударит, то плохо будет дереву, а не танку. Он бронированный, его специально делали для того, чтоб он мог все давить и ломать на своем пути. А у снегохода если и есть с танком что-то общее, так это гусеница. Попадись на пути пенек, присыпанный снегом, — можно и лыжи поломать, и такой кульбит совершить, что потом пару лет в больнице провести придется…
Насчет того, чтоб замерзнуть, Лена не боялась. Все-таки кожаная куртка от встречного потока воздуха более-менее защищала, уши-нос, укрытые забралом шлема и подшлемником, тоже не страдали, а ноги грелись от двигателя и его выхлопных труб. Правда, Лена догадывалась, что ежели этот водитель- камикадзе все же поломает свой драндулет и при этом оставит ее в живых, то шансы обморозиться или вовсе замерзнуть у нее сильно увеличатся.
И все-таки о главной опасности для себя она не догадывалась. Напротив, она была убеждена, что сейчас удаляется от этой опасности со скоростью примерно сорок километров в час. Или даже шестьдесят — спидометра она не видела.
Таковой главной опасностью Лена считала Валерию Михайловну, которую помнила голубоглазой блондинкой в кожаном пальто с черно-бурой лисой на воротнике. Ну и прилагавшегося к Валерии шофера Андрея она, конечно, тоже опасалась. В том, что ее везет сейчас не Андрей, Лена не сомневалась — сиплый мужик был на голову ниже и даже в полушубке выглядел поуже в плечах. А насчет Валерии Михайловны в роли водителя снегохода она и вовсе не думала.
Во-первых, ей казалось, что такая важная дама нипочем не сядет за руль сама; во-вторых, глаза снегоходчика она сквозь прорези в подшлемнике разглядела — они оказались карими; наконец, в-третьих, Лена прекрасно помнила голос «Лисань-ки-Чернобурочки» (она все еще понятия не имела о том, что до сегодняшнего утра существовала настоящая Лииса Карловна Чернобурова).
Увы, несмотря на все эти, казалось бы, убедительнейшие аргументы, Лена ошибалась. В данный момент она в буквальном смысле сидела за спиной у собственной смерти. Снегоходом управляла именно Валерия Михайловна, и никто другой.
Голос она изменила не специально. Просто случайно сорвала его, выйдя во двор и крикнув охранникам, чтоб расчистили выезд из ворот, ибо сугробы, наметенные в течение дня, уже привалили обе створки. Гаркнула во всю глотку и хватанула холодного воздуха с ветерком.
О том, что за спиной у нее сидит чернявая «Анжела», которая до сих пор жива, несмотря на то что должна была еще утром взорваться вместе с Шиповым, Валерия не знала. Даже когда Лена спросила, долго ли ехать придется, голос пассажирки показался ей незнакомым. И немудрено, ведь Лена говорила сквозь подшлемник. Наверно, если б Драч не сказал загодя, что надо «гостью» отправить, Валерия тоже могла бы подумать, что мужика везет.
Впрочем, кто бы ни сидел сейчас за спиной у Валерии, судьбу его она решила, еще сидя в кабинете. Ни на какой вокзал, конечно, везти свою пассажирку она не собиралась. В кармане у Леры лежала авторучка, заряженная шестью шприц-иглами со снотворным, которое вкупе с морозом и метелью должно было даровать «гостье» вечный сон. Единственное, что Валерия пока не определила, так это то, где именно осуществить задуманное. Сначала ей казалось, что достаточно отъехать на пару километров от клуба, остановиться, сделав вид, будто что-то сломалось, заболтать пассажирку, а потом, незаметно достав авторучку, стрельнуть ей иголкой в ногу.
Но потом показалось, что этот вариант не очень надежный. Конечно, Валерия сказала охранникам, будто в клуб сегодня уже не вернется, а поедет ночевать на свою старую дачу. Это было придумано для
