заключил Балъчиконис, нас слишком мало, мы себе этого позволить не можем.
Профессор, снисходительно посмеявшись моему популярно-дилетантскому примеру, счел его для меня понятным и заметил, что марийцев — и того меньше. Логика его была безупречной. Увидев во мне человека, бывавшего в разных концах Советского Союза, он спросил меня по-эстонски, бывал ли я в Тартусском университете и видел ли академика Пауля Аристе. Я ответил, что да. Домодельность моего эстонского заметно пришлась ему по душе. Но за пазухой у меня припрятано было сильное оружие: венгерский, весьма и весьма почитаемый во всех финно-угорских кругах язык. Я перешел на венгерский.
— Не говорю, — сухо ответил по-венгерски профессор, и с этого момента мы говорили уже только по-русски.
Беседовать с ним было одно удовольствие. Речь коснулась перспектив марийского языка. Я спросил, почему в нем так много русских слов взятых прямо со славянскими окончаниями. Нет разве своих?
— Например? — спросил профессор.
— Ну, к примеру «Марий-Эл республикаын нотариальный контора»? Только родов нет.
— М-да? А что же тут русского? «Контора»? Или «республика»? Или «нотариальная»? Русское — только окончание.
Он был прав. Я изменил тактику.
— А вот в стихотворении: «Москваыш первый пароход»?
— А-а... «Первый»... Этим увлекались комсомольские поэты. «Пайрем дене, отважный комсомол!» А «первый» — в языке есть свое слово — «икымже». Уже,— он на секунду задумался, вертя пальцами, как бы любуясь игрой света в гранях алмаза, — с семнадцатого века!
Точность научных знаний меня всегда восхищала. Я вспомнил историю о японце Танаке Такаси, рассказанную мне учеными в МарНИИ. Люди с щмором, они рассказали ее так:
Г-н Танака Такаси, владеющий марийским, финским и — не родственным, но важным — английским языками, прибыл в Йошкар-Олу для совершенствования. Трудолюбиво выучивший язык по книгам и прочитавший всю марийскую литературу, г-н Танака Т. намерен был за время стажировки говорить только на языке, которым очень увлекся. В Москве, Казани и даже на станции Канаш в Чувашии он обходился английским, но попав в Йошкар-Олу, решил отказаться от чуждого индоевропейского наречия. И выйдя на главную улицу, обозначенную двуязычной надписью: «Ленинский проспект. Ленинский проспект», обратился по-марийски к первому же прохожему.
Надо сказать, что облачен г-н Танака был в полный современный самурайский доспех, включавший ослепительно заграничный костюм, не менее ослепительную шляпу и два фотоаппарата, и производил впечатление иностранца, каковым, впрочем, и был. Прохожий, остановленный г-ном Танакой, долго не мог понять — на каком языке тот изъясняется, во всяком случае, не принимая его за наречие, прочно записанное в сознании здешних горожан как деревенское и уж во всяком случае не за то, на котором может — и должен! — говорить богатый чужеземец. Не добившись ответа, японский лингвист обратился — с тем же результатом — к продавщице киоска и к милиционеру. Самое занятное было в том, что страж порядка — родом из марийской деревни — тоже не смог распознать родную речь. Впрочем, тут, возможно, виной был сильный акцент ученого Танаки. Стали собираться люди, и, привлеченные, подошли колхозники из Сер- нурского района, возвращавшиеся с базара. И прислушавшись, один из них воскликнул:
— Да он марла (по-марийски) говорит!
С тех пор Танака Такаси, выходя в город, внимательно оглядывался, выделял в толпе носителей языка — тогда еще многие женщины носили национальный костюм — и с их помощью достигал своих целей, как бытовых, так и лингвистических.
Юмористического оттенка профессор не принял, суховато заметив, что тут не без преувеличения, господин же Танака быстро выяснил, в каком гастрономе работают марийки и когда кто дежурит на почте, и, таким образом, трудностей впредь не испытывал.
Поговорили мы и о возрождении марийской веры.
— Ну как же, — сказал профессор, — недавно мы проводили моление, карт его вел, а три человека в белых национальных одеждах — в том числе и ваш покорный слуга — предстояли и объясняли собравшимся смысл происходящего.
Нашу беседу прервал приход симпатичной дамы, тоже профессора. Мы пожали друг другу руки. Оказалось, что она читает наш журнал и знакома с моими публикациями. Это было приятно, тем более, что и я был знаком с ее статьями: она придерживалась точки зрения на проблемы марийского языка прямо противоположной, нежели та, с которой меня только что ознакомили. Ее логика тоже была безупречной. Но, чтобы судить обо всем этом, мне требовалось — как минимум — знание марийского языка.
Интересно, что думают по этому поводу в деревнях Сернурского, Параньгинского и Мари-Турекского районов? И Горно-Марийского?
Этим я заканчиваю свои, не претендующие на полноту охвата записки. Я не делаю никаких выводов: я не знаю, какие выводы могут быть. Автор этих строк — не мариец, и не ему решать: получат ли оба наречия языка мари литературную и официально закрепленную форму; будет ли принимать присягу Президента Марий Эл карт, священник или судья в мантии.
Но хорошо то, что решать это не будут люди далекие от жизни, языка и веры марийцев на основании лишь количества заявлений и подметных писем. Разовьют ли марийцы городскую культуру или останутся в подавляющем большинстве деревенскими — зависит только от них.
Главное, что упрямый народ мари не исчезнет.
Лев Минц
2001 и дальше: Охота на гиппопотама
Порою крестьянам, чтобы отвадить слонов от общинных угодий, приходится отстреливать для острастки наиболее ретивых животных, которых потом, впрочем, с аппетитом поедают всей деревней. Иногда слоны бывают виноваты лишь в том, что людям хочется кушать. Как у Крылова. «На какое мясо похожа по вкусу слонятина?» — поинтересовался я у одного участника подобных трапез. Тот надолго задумался, а потом сказал: «На ослятину!» Понятно, что вкус слоновьего мяса так и остался для меня тайной.
Чтобы помочь выжить деревенским жителям в неурожайный сезон, власти иногда разрешают им забить гиппопотама. К несчастью для гиппопотамов, неурожаи случаются часто, и этот вид охоты у африканцев хорошо отлажен.
Живы еще старики, промышлявшие бегемотами в те давние времена, когда не существовало никаких запретов на охоту. Энергично жестикулируя и сердито вращая глазами, они рассказывают жуткие истории о перекушенных пополам охотниках и вдребезги разбитых лодках. Они показывают ужасные шрамы на руках и ногах, оставленные зубами этого свирепого, сильного зверя. И им нравится, когда рассказы их не подвергаются сомнениям...
В отличие от слона или носорога гиппопотама трудно сразить из ружья. Он защищен толстым слоем жира, в котором вязнут пули, да и хороших ружей в деревне нет. К. тому же обычно из воды торчит лишь верхняя часть его мощного черепа, и попасть в него нелегко. Бегемот — очень хитрое и осторожное животное. Он моментально чувствует, какие опасные козни затевают против него эти зловредные двуногие, и старается либо заблаговременно ретироваться, либо напасть первым. Он весьма ловко и быстро передвигается под водой, отталкиваясь от дна ногами. Громкое, напоминающее лошадиное, фырканье, возможно, и определило имя животного: «гиппопотам» переводится с греческого как «речная лошадь».
Достигая четырех тонн веса при мощных мышцах и удивительном проворстве не только в воде, но и на суше, бегемот может очень круто обойтись с неосторожным человеком. Торчащие из нижней челюсти устрашающие клыки, похожие на небольшие бивни, выглядят чрезвычайно убедительно, хотя в зоопарках и на детских картинках мы видим их спиленными под корень. Его челюсти, подобно гигантским ножницам,
