— Я хотел бы жить и умереть на винтовой лестнице...
Но все это и многое другое нам тогда еще предстояло, и ужин проходил не на Мауи, а на Оаху, в «Хилтоне», и подавали нам суп из акульих плавников, курицу, запеченную в глине, мясо в красном сладком соусе, пудинг из кокоса. Названий вин и многих кушаний я не запомнил из-за их обилия... Все чувствовали себя легко, раскованно. Разговор велся в основном со знаком плюс. Здесь на Гавайях, я заметил, почему-то не говорили о грустном. Да и грустных лиц, кроме как в Перл-Харборе, я нигде не встречал.
В какой-то момент Берни обратилась ко мне и попросила сказать какую-нибудь полную фразу, ей хотелось, как она объяснила, услышать звучание русского языка, — видимо, в моем голосе ей послышались остатки консерваторского звучания. Я прочитал Пушкина, и Пушкин окончательно развязал нам языки.
— Скажите... — кто-то адресовал вопрос Берни и Дениз, — скажите, наверное, когда здесь, на Гавайях, рождаются дети, они не плачут?
— Почему же? Кажется, дети при рождении всегда плачут, — взялась ответить Дениз, девушка с чисто испанским лицом, — но вот открывают глаза, видят вокруг себя этот рай и перестают плакать.
А за соседним столом спрашивали Барта: какими ему кажутся русские?
— Пока они редки у нас, — отвечал Барт. — Я хочу видеть как можно больше русских, чтобы узнать их лучше... А те, кого я встречал, оставили здесь много денег. Лучше я скажу о других, — засмущался Барт. — Японцы — организованны; британцы — никогда ни на что не жалуются, но, вернувшись домой, пишут письма с полным перечнем претензий; немцы... будут качать права, требовать, а дома радоваться победам.
— А французы?
— Французы, как всегда, думают, что весь мир крутится вокруг них...
В этот вечер кто-то из моих коллег звонил домой, и мы узнали, что в Москве выпал первый снег.
Наше пребывание на Гавайях было смодулировано по образу и подобию будущих туристских маршрутов. Разве только нас отличала от отдыхающих и настоящих туристов некоторая торопливость во всем. Наши дни были расписаны, и мы, позавтракав, бежали к машинам. А на острове Кауаи мы и вовсе не вылезали из них. Здесь не было фешенебельного окружения, как на Оаху, не было большого столичного города. Был тихий уют нашего — на этот раз — четырехзвездочного отеля «Аутригер Кауаи Бич». В двух шагах от него дикий пляж — с тыльной стороны, а с фасадной — дороги, в зелени уходящие в дивную неизвестность к лиловым горам при высоком солнце.
Не скрою, на Оаху мне очень не хватало местной жизни, местных людей. То есть той жизни, что существует помимо вечно скользящей, вопреки всему отдыхающему, праздному. Помню, в Гонолулу от отчаяния мне забрела в голову нелепость, — а что если меня остановит какая-нибудь из местных и спросит: «Вам не нужна койка?..» Зная, что в Кауаи нет больших городов, я не терял надежды броситься в объятия какого-нибудь островитянина, возделывающего кусочек своей земли, и поговорить с ним за жизнь.
Разъезжая по Кауаи, мы видели ухоженные плантации сахарного тростника, кофе — и никого, ни одной живой души вокруг... Здесь я вспомнил кем-то пересказанный диалог миссионера с полинезийцем:
— Вы видите, как много дала вам, гавайцам, церковь и европейская цивилизация, — говорил белый человек.
— Когда мы первый раз виделись с вами, — отвечал гаваец, — у вас у белых в руке была только Библия, а у нас земля гавайская. А сейчас — у нас в руках Библия, а у вас вся наша земля...
И все же, ничего отвлекающего... Никаких признаков конфликта, несогласия здесь на Гавайях мы не встречали. Правда, однажды на долгой пустынной дороге мы наблюдали умилительную сцену: три полицейских машины окружили одну гражданскую, и шофер наш прокомментировал это так: «Бедняга, видимо, превысил скорость». Иного повода для конфликта на пути с редкими автомобилями не могло и быть.
Напрасно я наводил тень на плетень, а точнее говоря, на солнце, которое стояло спокойненько себе в зените... Нас несло по дороге, опоясывающей остров Кауаи вдоль берега, и мы видели захватывающий дыхание каньон Ваимеа, поросшие тропической растительностью скалы На-Пали; видели водопады, поднимались вверх по Ваилуа, единственной судоходной реке на Гавайях; побывали в Папоротниковой пещере... Все повторялось, и невозможно было столько прекрасного осилить. Как в Лувре невозможно, в Эрмитаже. Но там все привычно, понятно, ты можешь покинуть музей, уйти, смешаться с толпой, окунуться в проблемы — свои, чужие и снова вернуться к тому, от чего бежал... На Гавайях наступает момент, когда ты уже ни на что не реагируешь, и тогда хочется остановиться, чтобы уловить мгновение, а оно здесь бесконечно.
Но вот на Кауаи, совсем не к сезону, обрушился ливень. Заколыхались пальмы, запенился берег, и остров потемнел. Одного дня непогоды вполне хватило, чтобы затосковать по тому, чего до сих пор было в переизбытке.
Теперь уже, когда все позади, и я побывал на четырех из семи обитаемых и почти двухсот необитаемых мелких островов Гавайев, и каждое оброненное слово о них отныне может ввергнуть меня в состояние, похожее на эфирное опьянение, — могу с уверенностью сказать, что ливень в эту пору на Гавайских островах был подарком с неба. А то нам так бы и не знать, какими здесь бывают невероятные сезонные тропические дожди в декабре, январе. Жители Кауаи сами удивлялись ливню в самом начале ноября, как мы еще недавно на Оаху удивились раннему снегу осенью у нас в Москве... Но чтобы разобраться во всем этом, надо бы знать, что основная жизнь на Гавайских островах — во всяком случае, на тех, где мы побывали, — сосредоточена на юго-западной, сухой стороне островов. Мокрая, северо- восточная, безумно красива, но там невозможно обустроить жизнь. Вокруг расщелины, ущелья с буйной растительностью, гудят водопады, кружится голова от высоты скал, обрывающихся к океану... А мокрая она оттого, что ветры с северо-востока постоянно гоняют облака, и они, ударяясь о гряду гор, выливаются дождями, а когда эти же облака переваливают через горы в долину, — они уже пустые...
Потом на острове Гавайи — Большом острове — филиппинец, который вез нас на вулкан Килауэа, занимая нас разговорами, рассказывал о человеке, искавшем здесь воду. Он одним из первых сообразил, что если эти острова вулканического происхождения, значит, почва здесь сыпучая, пористая. А раз так, то дождевая вода, обильно стекающая с гор, должна задерживаться где-то в пластах равнины; если сделать достаточно глубокую скважину, то можно достичь этих водоносных горизонтов. Он покупал за бесценок земли и бурил. И вот, когда он почти разорился, вода хлынула из одной скважины. Прекрасная пресная вода.
— Это и было то, чего не хватало островам, — говорил наш шофер.
Он выглядел не старым и не молодым, так, смуглый, мальчиковой комплекции филиппинец. В его обязанность, видимо, входила дружеская беседа с гостями. Он не сыпал цифрами, давал возможность отвлечься, подолгу молчал, а если и заговаривал о чем-то полезном для нашего путешествия, то это выглядело скорее времяпрепровождением за рулем.
Мы ехали по ровной, как стол, безмолвной равнине, разделенной ниточкой прекрасной дороги. Впереди, далеко, в сизой дымке угадывался силуэт горы в полнеба, точнее не горы, а вулкана Килауэа. Вокруг, насколько глаза могли охватить, простирался черный ландшафт застывшей вулканической лавы. Это его, Килауэа, фонтанирующая веками лава переливалась при извержении через край кратера, стекала и покрывала все пространство. Оставалось только удивляться всему, что здесь, на острове жило и дышало, удивляться уютным островкам жизни на берегах океана, буйству тропической зелени нашего и опять — пятизвездочного отеля «Хилтон Вайколоа Виллидж». Он занимал гигантскую территорию, и вернее было бы назвать его просто Хилтон-тауном. Как и современный приморский городок, он имел свой монорельсовый поезд, собственный судоходный канал, по которому ходили катера — их водили девушки в морской униформе...
Был момент, когда филиппинец, нарушив молчание, заговорил о временах правления короля и воина Камеамеа Великого, объединившего враждовавшие между собой племена в единую монархию...
Помню, мы с моим соседом по креслу отвлеклись и не расслышали фразу, которая, как я заметил, привела пассажиров в некоторое смущение.
— Что он сказал? — спросил я у Светланы.
