То ли со свалки, то ли какой осколок залетел от Крымской войны, когда украинцы штурмовали Крымский вал и скинули туда сами знаете что. Но мы быстро пробежали — если быстро бежишь, радиация не успевает приклеиться.
Там дальше, перед самым их забором, небольшой пруд — или большая лужа, как хочешь, так и называй. Но нам в нее соваться нельзя — там вода отравленная. Один парень из нашего класса туда попал, по пояс, я его в больнице навещал — кожи за волдырями не видно, ему ноги отрезали, но он все равно помер. Эти городские про лужу знают, еще бы не знать — они от нее бетонными плитами в три этажа отгородились. Вот в этом и была наша хитрость. Надо было пройти по самому краю лужи, а потом взобраться на стену из бетонных глыб — ее-то никто не охранял. Мы все правильно рассчитали — ведь дождей уже месяц как не было — уровень воды в луже на метр упал — ходи вокруг — не хочу. А ведь эти городские тупые — что им стоит через стенку поглядеть — нет, сидят в тепле, пятки чешут.
Мы пробежали, пригибаясь, вокруг лужи. Несло от нее отвратно.
У Эдика веревка с собой — он вскарабкался на стену, веревку укрепил наверху — и исчез. Я Светку подсадил, а потом сам за ней полез.
На гребне стены я задержался — рискнул. Мне всегда любопытно смотреть на другие страны. Хоть и в темноте.
У городских всего больше, чем у нас, — в этом главная несправедливость. У них и дома есть, старые еще, довоенные, в которых жить можно. Строить ничего не надо. И людей у них больше — всего у этих сволочей больше! Понимаете, как это плохо, когда у одного есть все — и жилье, и хлеб, а они еще измываются над животными, а мы рядом — голодные, в школу не в чем ходить, но терпим и верим в светлое будущее. Не то что некоторые.
Я смотрел сверху вдаль и при свете Луны видел деревья, заборы, дороги и настоящие каменные дома вдали. Кое-где в окнах даже горел свет — они могут ночью зажигать свет! Нам приходится создавать мобильные бригады экономии, чтобы выявлять тех, что зажигает свет — отнимать у них свечи или лампы — потому что свет нужнее в школе и в больнице.
— Эй, — шепотом крикнул снизу Эдик. — Ты хочешь всех сюда приманить? Чего высунулся?
Я не стал объяснять, потому что Эдик — человек не очень интересный. Он физически развитый, но умственно ему еще надо развиваться.
Я спрыгнул со стенки. Светка сидела на земле, терла ногу. Черные, тугие, кольцами волосы блестели под Луной.
— Не растянула? — спросил я.
— Нет, — сказала она, — только ушибла.
— А то смотри, — сказал Эдик, — мы тебя обратно сейчас можем перебросить. Потом поздно будет.
— Ничего, — сказала Светка, — потерплю.
Она — человек сознательный, настоящая скаутка. Если решила остаться — значит, не предаст.
Мы пошли к их городу, перебегая от дерева к дереву, замирая перед прогалинами, пугаясь совиного крика и таясь за углами развалин. Мы вовремя услышали, как идет пограничный патруль, и залегли. Они нас не заметили.
Видеть мне их было страшно и неприятно. Как тараканов. Это мы, бедные, одеваемся кто во что придется, а у их пограничников одинаковая форма, зеленые мундиры, зла не хватает, да еще красные звезды на фуражках. Если бы сам столько раз не видел, никогда бы не поверил. Вот на кого мы, юные скауты, поднимем наши кулаки!
Светка затаилась, как мышка, и часто дышала. Другая бы никогда на такое дело не пошла. А она пошла. Вчера мы у нас во дворе сидели, а Александр Митрофанович вспоминал, как сам на такое дело ходил, еще лет двадцать назад. Он и подсказал: «Если бы я сейчас пошел, обязательно бы Светку взял, армяночку. У нее не руки, а отвертки — любой замок ногтем возьмет — феномен природы». Александр Митрофанович сказал нам, что в его время такие походы, как он сказал — набеги, к городским, тоже строго запрещались. Ведь наше руководство свято ценит каждого человека. Недаром нас в школе учили, что все военные победы не стоят и слезы ребенка, как писал Достоевский. Но ведь взрослым не пробраться в самое сердце их страны, не проникнуть в питомник — его так охраняют! А мы, мальчишки и девчонки, можем. И мы хотим принести пользу взрослым, своему поселку, своей небольшой демократической стране, окруженной тоталитарными режимами. И если мы можем выполнить гуманную акцию, это — хорошая традиция. Я уж сейчас не помню, какие слова говорил Александр Митрофанович, а какие — мы. Мы чувствовали себя с ним равными, хотя он — член поселкового совета, усы свисают ниже подбородка, и притом он начальник пограничников. Бывают такие искренние разговоры! Он нам по секрету посоветовал идти во время второй стражи, сказал, что тогда пограничники не так внимательны. Как будто сам не был пограничником. Но мне было понятно: ведь с нами он снова стал подростком, отважным разведчиком...
Мы не могли прямо пройти к питомнику. Не потому что боялись, но на пути были казармы их дружинников. Пришлось взять правее, в кусты, где земля светилась зелеными пятнами — там тоже была радиоактивность, но какая и почему — никто не знал. Городские туда не ходили, а мы — только по крайней необходимости. Я тут вообще не был, только Эдик, говорит, ходил, но забыл, и мы шли по бумажке, где маршрут был нарисован карандашом — Александр Митрофанович нарисовал. Он сказал, чтобы на зеленые пятна не наступать — но вообще-то ничего страшного, там радиация локальная. Потом мы увидели дохлых крыс. Они валялись возле зеленого пятна. Может быть, они вовсе по другой причине подохли. Но мы все равно побежали быстрее, а Светка спросила:
— У тебя в груди не колет?
— Еще не колет, — осторожно ответил я.
— В следующий раз надо будет бронежилет достать, — сказал Эдик. У него всегда глупые идеи.
— И на уши кастрюлю, — сказала Светка.
Справа начался забор. За забором была их промышленная зона. Сюда как-то наши коммандос ходили, за запчастями. Только не вернулись. А эти изверги потом, дня через три, нам катапультой ящик перекинули, с их головами. Вот до какой мерзости они докатываются!
Вдоль забора мы шли, наверное, минут пятнадцать. Я подумал — может быть, не надо было именно питомник выбирать — можно другой подвиг совершить. Уж очень долго возвращаться...
Забор кончился, и нам надо было пересечь центральную площадь. Посреди площади стоял громадный монумент из металла, а может, камня — рука вперед, на постаменте написано «Ленин». Только головы нет. Еще в прошлую революцию отломали. Мне про этот памятник много раз рассказывали. Я даже знал, что городские с кем-то в Узбекистане подрядились — там голова подходящая есть — хотят поменяться на капусту.
У монумента стоял часовой, с автоматом. Не взорвешь и даже не измажешь. А хочется. Мы, в принципе, против идолов. Это недемократично.
Мы поглазели на памятник — зрелище странное, хотя они, наверное, привыкли. Теперь нам идти вниз, направо, и снова вниз... Мы проходили совсем близко от жилого дома.
— Жалко, гранаты не взяли, — сказал Эдик.
— А куда кидать? — спросила Светка.
Эдик остановился. Со склона было видно, что происходит в комнатах, в которых горел свет. В одной была видна стенка, покрашенная в зеленый цвет, на ней висела картина. Вроде бы на ней был лес. Или что-то похожее. Может, водоросли. А у окна сидел человек и держал в руке книжку. И читал. Я, конечно, видел книжку, но у нас плохо с книжками. Одна есть в школе и еще две или три по домам. В другом окне стояли лицом друг к другу мужчина и женщина. И разговаривали. Они все сближались, разговаривая, а потом начали обнимайся.
— Я в них камнем запулю, — сказал Эдик. — Позорище!
— Пошли, — сказала Светка. — Может, им так нравится.
— Вот сейчас завалю тебя, — сказал Эдик, — посмотрим, как тебе понравится.
— Не маленькая, — огрызнулась Светка. — Уже заваливали и не такие, как ты. Не испугаешь. Только со мной ты — где ляжешь, там и встанешь.
Я не знал, врала она или нет. Наверное, не врала — ей уже лет тринадцать-четырнадцать, как мне.
