больше времени оставаться, я должен иметь свидание с нашими банкирами и оттуда идти к мастерам, которым заказаны мною делать инструменты для битья монет».
В этот же день аббат Ванье был у князя Барятинского и долго не выходил из его дворца. Уже зажгли свечи, когда князь решил, что надобно пока не трогать Тревогина, а посмотреть, что будет происходить дальше.
Дальше — пуще. К князю пожаловал архитектор квартала Сен-Жермен, который рассказал, что явился к нему некий россиянин, как комиссионер одного азиатского владетеля, которого назвал государем над всеми казаками, который вскоре будет в Париже и желает иметь здесь свой покой и удовольствие. И этот россиянин дал мне чертежи дома.
Вот тут-то князь и встрепенулся. Как?! Опять казацкий государь?! Не прошло и восьми лет, как отсекли голову Емельке Пугачеву и пресекли бунт, грозивший сгубить всю Россию!
— Я рассмотрел чертежи, — тут архитектор всплеснул руками, — это не дом, а Версаль, я его спрашивал, зачем строить такой дворец? Это будет стоить великой суммы денег. Комиссионер ответствовал, что казацкие области весьма обширны, а богатства того государя неисчислимы, и никакая сумма важной быть не может.
Князь долго молчал и, казалось, не видел ни архитектора и ничего вокруг. Потом он вдруг шепотом спросил архитектора:
— Этот комиссионер, россиянин этот, назвал свое имя?
— Да, да, назвал. Его имя Жан Тревога.
— Тревога... Тревога... Жан... Жан... — бормотал князь и после того, как архитектор удалился.
В тот же день князь Барятинский призвал к себе Тревогина. — Желаешь ли ты возвратиться в Россию? — спокойно, чуть улыбаясь спросил князь.
Тревогин с веселым видом отвечал, что с нетерпением дожидается счастливого момента увидеть свое отечество.
— Как ты проводишь свою жизнь? — все с той же улыбкой спросил князь.
— Я всем доволен, светлейший князь, живу в самой тихости, хожу в Королевскую библиотеку.
— Про тебя сказывают, что ты желаешь все книги библиотеки выучить наизусть?
— Я сызмальства охоч до книг. А когда жил в Санкт-Петербурге, то и книжным корректором в типографии служил.
При слове «Санкт-Петербург» улыбка с лица князя сошла. Он что-то пробормотал про себя, а потом резко спросил:
— А еще про тебя сказывают, что ты должен исполнить некую комиссию для какого-то азиатского принца?
«На сей вопрос Тревогин весьма оторопел, — пишет далее в реляции князь Барятинский, — стал мяться и путаться в словах так, что никакого смысла вывести было невозможно. В сей момент я показал ему все рисунки и вылитые медали. Робость его приумножилась, однако он тотчас стал отвечать».
— Я признаюсь в том виновным, что рисунки тех орденов сделал я. Но, конечно, ни в каком худом намерении против России. А я как художник имел сие приказание от одного персидского принца, который был здесь в недавнем времени и с которым я свел знакомство в Королевской библиотеке.
— Где же сейчас этот принц персидский? — Улыбка снова поползла по лицу князя.
— Сей принц поехал в Голландию за деньгами.
— За деньгами значит, говоришь, за деньгами, — князь понимающе покачал головой. — А ты, выходит дело, кроме того, что охоч до книг, еще и художник?
— Я был у нас в Изюме в рисовальной школе в этом предмете первым. — И рука Тревогина невольно, как часто это делают художники, стала выводить в воздухе невидимую картину. Потом он опомнился и резко опустил руку.
— Значит, художник, — князь совсем помрачнел. — А Закон Божий в вашем Изюме читали?
— О, светлейший князь, и читали, и у нас там знаменитый, государем Петром заложенный Змиев монастырь с ликами...
Князь резко оборвал его:
— Ликами, ликами! А ты знаешь, что персияне святых не признают, и персидскому владетелю неможно иметь таких знаков и орденов, что ты изобразил. И на эфесе нарисованной тобой сабли российская императорская корона!
Тревогин отвечал решительно, что те ордена и саблю он заказывал делать ювелиру только для персидского принца. Князь встал с кресла и подошел к Тревогину.
— А что, художник, у вас в Изюме казаков много было?
— Да ведь мы Малороссия, — глядя в лицо князю, теперь спокойно отвечал Тревогин, — как же без казаков?
— И, видно, какой государь казацкий там объявился? Тревогин побледнел, помолчал, потом выдавил из себя, что он долго плавал и в отечестве своем не знает, что теперь происходит. И снова, глядя уже спокойно поверх головы князя, повторил, что все рисунки делал для персидского принца, с которым свел знакомство в Королевской библиотеке.
— Утверждением такой лжи ты делаешь себе конечное обличение в скрытых намерениях, — князь стал размеренно ходить по кабинету, — ибо я точно ведаю, что все те ордена делаются для казацкого государя и что для сего государя поручено тебе здесь строить дом и делать все нужные инструменты для битья монеты.
Князь снова рухнул в кресло и решительно и твердо спросил:
— Какой казацкий государь тебя сюда прислал? Как его зовут? Где он сейчас? Когда он со свитой прибудет в Париж?
Далее князь пишет императрице: «Тревогин тут паки оторопел и прослезился, но, несколько помешкав, ответствовал, что ювелиру Вальмону сего никогда не сказывал. Я стал его уговаривать и убеждать всеми возможными резонами к истинному признанию. Он оставался непоколебим во всех ответах».
— Как я не могу от тебя добрым словом и приватно сведать истину, — сказал тогда князь, — то отдам тебя в руки здешнему правительству.
Тревогин ответил князю, что сказал о себе истинную правду, и в какой бы суд его не отдали, он ничего иного сказать не может.
Князь позвонил в колокольчик, пришел слуга, выслушал приказание позвать сюда немедленно полицейского инспектора, поклонившись, стремглав бросился из кабинета.
Полицейский офицер вскоре явился в сопровождении слуги. Князь сказал ему, что сей бродяга опасный преступник, что его надо немедля отвести к здешнему полицмейстеру, дабы посадить бродягу под караул до отхода кораблей из здешних портов в Россию.
— После ареста преступника пошлите полицейского в пансион к аббату Ваньс, где оный проживал, осмотрите все его вещи и отберите все, что там имеется. Господина Ле Нуара, комиссара, я немедля приглашу к себе.
Полицейский офицер отдал честь, поклонился и приказал Тревогину идти с ним.
Тогда Тревогин как-то странно посмотрел поверх головы полицейского, обернулся к князю и сказал, что ему еще надо видеться с ним наедине.
Барятинский кивнул, и они с Тревогиным прошли в канцелярию.
«Сей бродяга, — пишет Барятинский, — упал пред моими ногами и с плачем сказал мне: «Я пред вами признаю себя виновным, ибо все то, что я вам сказывал и ответствовал, в том нет ни одного слова, которое было бы справедливо. Я РОДОМ НЕ РОССИЯНИН. Я ИНДЕЕЦ. Я СЫН ГОЛКОНДСКОГО КОРОЛЯ».
17 мая 1783 года, в субботу, поутру по королевскому указу адвокат парламента, советник королевский и парижской юстиц-коллегии комиссар Пьер Шенон провел первый допрос Ролланда Инфортюне. Так он значился в документах Бастильского замка, согласно единственному удостоверению личности, выданному голландским адмиралтейством.
Допрос проходил в большом гулком и темном зале в одной из башен Бастилии.
Адвокат Пьер Шенон сел за стол, аккуратно разложил перед собой бумаги и посмотрел на писаря. Тот кивнул головой — готов все подробно записывать. Шенон хлопнул в ладоши, и тут же два полицейских
