концессионных отводов. В том числе и... концессия Гроховского. Да, да! Оказывается, он работал в Барге не только как геолог в концессиях Верхнсамурской золотопромышленной компании, но и сам был владельцем одной из концессий! Описания этой концессии в книге нет. Видно, уж больно убогий по природным ресурсам отвод достался Гроховскому... Но неужели, беря отвод, он не знал об этом? Профессиональный горный инженер, отработавший в Барге несколько лет, знавший ее лучше, чем кто-либо другой? Что же он тогда хотел найти в пределах своего отвода, территория которого простиралась в широкой полосе, протянувшейся от озера Далай-Нор на северо-западе к озеру Буир-Нур и далее на юго-восток вдоль реки Халхин-Гол до Большого Хингана? Ну конечно же, инженер Гроховский собирался найти в пределах своего отвода... сокровища барона! Искал, не афишируя, в течение нескольких лет, упорно и методично, как положено профессиональному поисковику-геологу.
Увы, успехом поиски не увенчались и где-то к 1926 — 1927 годах были прекращены. Сам же Гроховский, поняв или узнав позднее из более достоверных источников, что никакого клада в районе озера Буир-Нур нет, решает все же еще раз пощекотать нервы харбинским обывателям, а заодно подогреть интерес к подготовленной им книге. Жаль было просто так расставаться с несбывшейся мечтой своей молодости о сказочных богатствах, упрятанных белым бароном в маньчжурской земле, и он решил сохранить ее в своей книге: пусть и другие помечтают.
Так легенда о сокровищах Унгерна вновь засверкала, маня и завлекая читателей. Успех книги и высокий гонорар автору были обеспечены. Для человека на положении эмигранта, порядочно погоревшего на концессиях, это было нелишне...
Видимо, пришло время и нам расстаться, наконец, с манящей легендой о золоте Унгерна.
Автор Евгений Кириллов
Были-небыли: Страх
Страх появился внезапно, почти сразу после того как улетел высадивший нас вертолет. Мы поняли, что оказались один на один с тайгой. Мы — это четверо сорокалетних городских мужиков, дерзнувших бросить вызов дикому зверю, гнусу, холоду, голоду и прочему — всем тем опасностям, что олицетворяла для нас глухая эвенкийская тайга.
Первая запись в дневнике Вити Гладких (нашего завхоза и повара), сделанная почти сразу после отлета вертолета: «Все! Мы остались одни на берегу речки Богарикты в 250 км от Туры. Жутковато немного. Ружья привели в боевую готовность... Мало ли что. На помощь никто не придет». Первое проявление чувства страха, который мы все испытали, первая эмоция. Правда, сначала это был даже не страх, а какая- то необъяснимая волчья тоска.
Целыми днями мы ловили рыбу — хариусов и ленков. Конечно, не было необходимости в каких-то изощренных снастях и насадках. В речку, рядом с палаткой мы ставили на ночь «дуролов» и каждое утро снимали с крючка одну рыбину. В конце концов это стало привычным делом — как достать газету из почтового ящика. Порой казалось, что и рыбина, поначалу совершенно невидимая из-за своей окраски в этой прозрачной мелкой воде, одна и та же. Завидев нас, хариус начинал метаться, но скоро утомлялся и позволял взять себя чуть ли не голыми руками. В первой половине дня мы разбредались с удочками вверх и вниз по речке, выискивая перекаты поглубже, и надергивали за день с быстрин целое ведро. Хитрость была в том, чтобы непрерывно менять место лова, поскольку каждая рыбина паслась на определенной, своей акватории.
Отправлялись ли мы к верховью, к высокой горе, откуда брала начало наша речушка, или на пять- шесть километров спускались по течению, ружья постоянно были при нас. И дело было не в том, что хотелось подстрелить какую-нибудь съедобную птицу (которых, кстати, не оказалось — за две недели мы, можно сказать, не видели ни птицы, ни зверя), и даже не в том, что боялись нападения медведя или росомахи (которых оказалось там не больше, чем птицы). Настоящий страх был в другом. Никто из нас не решался уйти подальше от реки, в тайгу вовсе не из-за опасности встречи со зверем.
Витя записал в своем дневнике: «Лезут в голову дурные и тягостные мысли, сердце иногда сжимает необъяснимый страх перед грандиозной и необъятной тайгой. И тебе кажется, что ты маленькая песчинка в этой грозной стихии».
За ягодами мы заходили в лес недалеко — пока сквозь стволы лиственниц просматривалась палатка. Благо голубики и брусники вокруг было видимо-невидимо.
Как-то я отправился на другую сторону речки, в тайгу. Походил минут двадцать-тридцать и вернулся. Командор (Боря Поплавский) спросил: что, дескать, так быстро? Я ответил, что одному ходить опасно: по мху идешь, своих шагов и то не слышишь, а зверя — тем более. Абсолютная тишина. Она, эта космическая тишина, навалилась сразу, как пропали за деревьями звуки бегущей по порогам речки. Навалилась и плотно обхватила душу, доведя меня, здорового мужика, военного, почти до паники. Особенно смущало равнодушие окружающей природы: ни деревьям, ни кустам, ни травам не было до меня ровно никакого дела. В памяти всплыли строки Пушкина: «Младая будет жизнь играть, и равнодушная природа красою вечною сиять». Я видел эту «равнодушную природу» вокруг себя здесь, сейчас. Именно равнодушную. А когда память выдала первую строчку строфы: «И пусть у гробового входа», — я уже не раздумывал, а повернулся и скорым шагом направился к лагерю.
Скорее всего найдутся те, кто посчитает все это «детскими» страхами. Но мне нисколько не стыдно признаться в них теперь, когда я знаю, что только еловый чурбан не испытывает похожих ощущений в подобной ситуации. Тем более, что в конце концов мы преодолели страх. Время шло, мы потихоньку осваивались, проложили в тайге свои тропы, вжились в среду и к тому времени, когда должен был прилететь за нами вертолет, уже почти сроднились с этим диким местом.
Однако вертолет нас в условленный день не забрал, не забрал и на следующий, а через два дня начался голод.
Голодом в полном смысле этого слова наше тогдашнее состояние назвать нельзя. У нас оставалась пища — соленая, вяленая и свежая рыба, а кроме того ягоды. И жили-то мы без всего остального не так уж и долго — всего неделю. Однако для нас, горожан, и это казалось голодом.
Хариус и ленок, а иногда и налим кормили нас каждый день первой недели, но к ним были хлеб, колбаса, чай, крупа. Мясо мы надеялись добыть на месте, но охотничье счастье нам, увы, не улыбнулось. Лишь однажды, приняв ястреба за дикого голубя, я выстрелил в крону лиственницы, а потом принес его в лагерь, ощипанного, под видом боровой дичи. Вкус мяса, кстати, оказался замечательным — очень похожим на вкус вареного говяжьего языка. Во всяком случае друзья ели и нахваливали. Все остальное, съеденное нами за две недели, — рыба.
О, хариус! Возношу благодарность тебе, твоим предкам и потомкам твоим. Никогда раньше не ел я вкуснее рыбы и никогда потом не наедался ею до полного физического отвращения...
Не знаю, можно ли считать хлеб наркотиком, но именно его отсутствие ощущалось наиболее остро. Тогда я понял состояние туристов, встретившихся нам год назад. Той же дружной компанией мы спускались тогда на плоту вниз по Северной Сосьве. И повстречались с группой байдарочников. Среди четверых молодых и угрюмых бородачей, подошедших погреться к нашему костру, оказалась одна молоденькая девушка. Как завороженная, она смотрела на хлеб и наконец произнесла:
— Хлебушко...
Оказалось, что они уже несколько дней, как плывут без хлеба — не рассчитали.
Что касается нас, то на нежирном хариусе, чае и голубике мы, конечно же, не растолстели. Животы пропали, щеки подтянулись и на лицах прорезались морщины. Не думаю, что какой-нибудь «суперсжигатель жира», а тем более «Гербалайф» в состоянии был бы сделать что-то подобное. Однако и сил не прибавлялось — в ногах чувствовалась слабость и все время хотелось спать. Впрочем, спать и много пить хотелось все две недели нашего пребывания на берегу этой таежной речушки, но об этом — чуть позже.
