телефон. Возле него висел своеобразный «пульт» с указанием, кому сколько звонков. Нам — три. Квартира, естественно, была коммунальной, где соседей — как семечек в арбузе. Например, одна очень милая, но совершенно сумасшедшая женщина. У нее всегда загорались какие-то тряпки. Все боялись, что будет пожар. Была чудная семья — Софья Абрамовна и ее дочь Инночка. Софья Абрамовна была бухгалтером, а ее дочь — химиком. Мы жили довольно дружно. Старались помочь друг другу. Несмотря на то что папа был народным артистом, у нас не только никогда не было роскоши, не было даже особенного достатка. Нам всегда не хватало денег, потому что мы все шестеро жили на одну папину зарплату, а она была совсем небольшой. Софья Абрамовна нас постоянно спасала. В день зарплаты папа всегда отдавал ей долг, а через несколько дней опять брал. Сколько я себя помню, мы всегда жили бедно, но или время было такое, или мы были такими, почему-то это никого не угнетало.
Мои подружки были обеспеченнее, чем я. Например, у меня не было собственного велосипеда, но кто-нибудь давал мне свой, и мы по очереди катались. Мама мне вечно что-то переделывала, перевязывала, перешивала. Из своей пижамы — кофточку, из папиных брюк — юбочку, и я была счастлива. А когда папа получал зарплату, мы с ним шли к метро «Красные Ворота», покупали мороженое и делили его поровну.
До восемнадцати лет я жила с бабушкой и дедушкой, а родители приходили к нам обедать. Бабушка Катя готовила для всех обед и давала родителям обязательно еще и с собой еду в стеклянных баночках. Одно время у папы и мамы была восьмиметровая комнатка в коммуналке. Причем, чтобы пройти из нее в кухню, надо было миновать проходную комнату, в которой жил совершенно нам посторонний человек с семьей. Он был слепым и звали его Александр Николаевич.
До этого был период, когда все мы какое-то время размещались в шестиметровой комнатке в полуподвале, которую удалось купить папе. Что уж говорить о девятиметровой комнате в Большом Харитоньевском переулке — она казалась просто роскошью. Когда же нам удалось присоединить к ней полутемную комнату без окна под лестницей — это уже было счастьем. Но странно, мне кажется, что при всей тесноте и неустроенности мы не испытывали особых неудобств. Может быть, это звучит банально, но все были как-то объединены, а сейчас не всех знаешь, кто живет с тобой на одной лестничной площадке.
Я с детства знала, что мой папа — артист. Он был культом в семье. Вся его жизнь подчинялась театру. Его день строился так: утром он вставал, его кормили, и он уходил на репетицию. Перед спектаклем он иногда ложился на тахту и отдыхал. На это время жизнь наша замирала. Если я во время прогулки замерзала, то бежала греться не домой, чтобы не потревожить папу, а к подруге. Бабушка шла на кухню. Покой папы очень оберегали. Бабушка очень им гордилась и старалась содержать его хорошо. Он любил красивую одежду. Помню его любимую кожаную безрукавку с «молнией» на кармашке, синий свитер, вязаный галстук. Когда продали дом в Воронеже, папе купили шубу на бобровом меху, а маме — гуцульский тулуп.
Я ходила на все папины спектакли в Театр сатиры. Причем ходила не по одному, а по многу раз. Водила своих подружек, и все они непременно влюблялись в папу. Я видела всех знаменитых артистов папиного театра. К Владимиру Хенкину мы даже приходили домой, и он показывал мне свою великолепную коллекцию часов. Может быть, потому что мы не так уж часто ходили в гости, это и врезалось в память. Вообще же папа не был светским человеком. Он не приводил к нам никаких компаний и сам предпочитал проводить свободное время не в компаниях, а дома. Его закадычные друзья были еще со школьных лет Женя Кравинский и дядя Леша Алшутов, очень крупный инженер и скромнейший, очаровательный человек.
Конечно, первое мое сильное впечатление от папиной работы — его Жорж Дюруа в «Милом друге». Мне нравилось, что папа такой красивый, коварный, хитрый и все женщины в него влюблены. В нем был флер таинственности.
Потом папа потрясающе играл в пьесах Маяковского. «Клоп' мне нравился больше, чем „Баня“. В „Бане“ мне было по-детски обидно, что папа, такой красивый, так себя изуродовал — сделал себе нос и усы. „Баня“ и „Клоп“ были спектаклями, необычными для своего времени. Баяна он играл блестяще. Двигался прекрасно. Всегда считалось, что у папы нет слуха и он плохо двигается. Вдруг оказалось, что он такой пластичный. Какие-то сюрпризы открывались.
Творческая жизнь папы сложилась удачно. Он сумел вовремя сменить амплуа любовника и перейти на характерные роли. В этом смысле я, наверное, тоже унаследовала что-то от него, потому что я в молодые годы играла исключительно героинь — комсоргов, студенток. Когда я снялась в своем первом фильме «Дело было в Пенькове», я сразу стала знаменитой. Везде висели мои огромные портреты. Узнаваемость была невероятная. На улице, в транспорте все оглядывались. Фильм нашел дорогу к сердцу каждого зрителя, он был теплым, искренним.
Папа был уже знаменитым артистом, а к нему подходили и спрашивали: «Скажите, а вы имеете отношение к Майе Менглет, которая снималась в кино?» Это, конечно, было несправедливо, потому что папа был замечательным мастером. Правда, потом, когда он снялся на телевидении в сериале «Следствие ведут знатоки», мы сравнялись в популярности.
Советская драматургия разнообразием не радовала, и я играла «голубых» героинь довольно долго. А когда мне было лет сорок, я была хороша собой и продолжала играть всех героинь, вдруг мне предложили роль старухи, злой и одинокой женщины, которая умирает на сцене, в пьесе О. Заградника «Мелодия для павлина». Со мной просто была истерика — я не могла понять, за что мне это, почему я, такая цветущая, красивая и замечательная, должна играть такую роль. Потом режиссер Анатолий Васильев стал мне объяснять, что каждый человек имеет внешнюю оболочку и то, что у него внутри. То, что внутри, иногда очень сильно маскируется. Каждый не хочет выносить на поверхность свои «болевые» вещи, чтобы это кто-то замечал. Эта героиня, по сути, такая же добрая, такая же ранимая, как и я. В ту пору все считали, что я крепко стою на ногах — красивая, благополучная, но на самом деле я человек очень закомплексованный, неуверенный в себе. Анатолий Васильев сказал, что он разглядел это во мне и что эта героиня на самом деле очень добрая, она мечтает о дружбе, о любви и, когда ее выгоняют из дома, умирает от разрыва сердца. В результате работа получилась замечательная. Для меня это было первым шагом, чтобы уйти в характерность.
Моя жизнь складывалась не совсем традиционно. Можно предположить, что раз я выросла в актерской семье, то, естественно, мечтала стать артисткой. Но ни папа, ни мама никогда не пытались сделать из меня актрису. Все произошло довольно случайно. Как-то к нам в школу пришли из Дома пионеров и попросили почитать стихи. Я прочитала какую-то басню Крылова и отрывок из «Молодой гвардии», и меня, одну из всего класса, пригласили в студию художественного слова. Из этой студии я довольно быстро перешла в театральный кружок. Там была замечательная атмосфера, я играла в спектаклях главные роли и уже к восьмому классу твердо решила, что хочу стать только артисткой. Я пошла на прослушивание в несколько театральных вузов. В Школе-студии МХАТа меня заметил Виктор Карлович Монюков. Я призналась, что еще не закончила школу, и он мне посоветовал после десятого класса приходить к ним. С родителями, куда поступать, я не советовалась. Решение принимала совершенно самостоятельно. Родители меня никогда никуда не проталкивали, не подсказывали, как играть, не навязывали своего мнения.
Когда я была в девятом классе, сын актера Театра сатиры Федора Николаевича Курихина, Никита, снимал свой дипломный фильм. Он попросил папу там сняться, а заодно снял и меня. Это была наша вторая, если считать мое участие в массовке фильма «Лермонтов» в детстве, совместная с папой работа. В этом фильме меня заметил Сергей Аполлинариевич Герасимов. Прошло какое-то время, и вдруг у нас дома раздался звонок. Позвонил сам Сергей Аполлинариевич и сказал, что он набирает курс и предлагает мне у него учиться. Я это запомнила на всю жизнь. Только потом я оценила, какого масштаба человек позвонил мне — девчонке, но тогда я гордо ответила, что хочу учиться только в Школе-студии МХАТа. В то время курс набирал Василий Осипович Топорков, а про него я с детства слышала от папы, что он замечательный артист и педагог. После окончания школы я прошла все три тура и меня приняли в Школу-студию МХАТа. Тут со мной произошел случай, чуть не изменивший мою жизнь. Мама сшила мне замечательное платье цвета свекольника со сметаной. Как-то я ехала в нем в метро, и вдруг ко мне подошла женщина и спросила, не хочу ли я показаться в Доме моделей на Кузнецком мосту. Там собирают группу манекенщиц для поездки в Лондон. Я пошла. Я была очень худенькая, и мне сказали, что я по всем параметрам подхожу. Конечно,
