жердь, Мирей — постоянный объект беззлобных шуток подружек из «Air France».
Мадемуазель же Лебланк смотрела чудесные, беззаботные цветные сны. Несколько раз в них возникал ее Ларри. Что и говорить, это был отличный парень. А сколько он знал веселых историй и анекдотов. Он ухитрялся один банкнот превратить в шесть одинаковых, неожиданно вынуть у бармена из носа фужер, щелкнув пальцами, заменить коньяк в закупоренной бутылке на кока-колу и тем самым заставить кельнера трижды бегать в бар.
У этого изумительного человека была только одна неприятная вещь — руки. Весь день он не снимал перчаток, в кафе стоял полумрак, так что во всей красе Брижитт увидела их слишком поздно. Они были красные как вареные раки.
— Обморожение, — объяснил Ларри Белл, — результат приключения в Арктике.
Он просил ее как можно больше рассказать о себе, о работе, друзьях. Особенно подробно расспрашивал о последнем полете. Не случилось ли чего интересного?
— Нет, все в порядке, — отвечала Брижитт, закрывая ему рот поцелуями. Она чувствовала себя искренне влюбленной. Ну, может, слишком сильно сказано — влюбленной. Увлеченной. Никогда ей еще не встречался такой изумительный мужчина. Конечно, о посылке и калеке она не рассказала бы даже собственной бабушке.
Белл не спал уже давно, чувствуя сладкий груз на груди. Его мысли были далеко отсюда. Его чрезвычайно интересовало, что прислал перед смертью (если верить рассказам прессы о пожаре) синьор Дьябло своему соучастнику и нелояльному проректору Школы упырей по прозвищу Мистер Приап?
Уверенность Фаусона в том, что игра с Анитой будет нетрудной, а матч закончится со значительным перевесом в его пользу, проистекала из двух посылок: убежденности, что его внешние качества произвели на девушку ошеломляющее впечатление и из информации, что это существо скромное, не испорченное, то есть с огромными, неиспользованными запасами чувств, которые можно будет вволю эксплуатировать, словно только что открытое месторождение. Мефф не намеревался мгновенно штурмовать и требовать немедленной и безусловной капитуляции, а собирался поиграть в осаду. Хотел распалить девушку, опутать ее, а лишь потом, как опытный паук, смаковать жертву.
Кроме того, теперешний Мефф уже не был тем несдержанным соблазнителем с аэродрома в Орли, который в первый раз направил свой взгляд на Гавранкову. Тогда он восхитился ею естественно, как самец, пожелал ее, как прелестную игрушку, к тому же навсегда. Сейчас, пропитанный дьявольством, как алкоголик водкой, он прежде всего мечтал о психическом удовольствии, какое может дать нарушение невинности, осквернение Добра. Анита влекла его, но одновременно раздражала своим благородством и бескорыстием. Он хотел пробиться сквозь тайну ее красивого личика, добраться до темных закоулков на дне ее святой души (таковые должны были быть, не могли не быть!) и извлечь их на дневной свет. Он мечтал о совращении Гавранковой с пути истинного. В снах ему являлись эротические картины, по сравнению с которыми «Эмманюэль» [42] показалась бы сказочкой для пай- мальчиков.
— Представь себе, я еду одна, — сказала прелестная чешка, когда они заняли столик в кафе аэровокзала.
— Что-то случилось? — спросил Мефф.
— Сильвия три часа назад сломала ногу. Она только что звонила. Опечалена ужасно. Говорит, споткнулась обо что-то невидимое, когда спускалась по лестнице…
— Невидимых вещей не бывает, — улыбнулся Мефф. Анита взглянула на него своими огромными, влажными глазами и сказала серьезно:
— А блаженные духи?
— Духи, а тем более блаженные не лезут под ноги девушкам, отправляющимся в горы. Что закажем, коньячок?
— Я бы хотела мороженое, — сказала она, капризно изгибая красивые губки.
— В таком случае, я тоже. С фруктами.
А потом они беседовали. В основном об археологии. Гавранкова рассказывала о последних раскопках в Иерихоне, где до сих пор не обнаружили каких-либо объектов, отличающихся от обычных жилых домов; не было ни дворцов, ни храмов.
— Может, это доказывает, что вера и религиозный культ — вещи более поздние, приобретенные, продукт человеческой обособленности в процессе развития производительных сил, — заметил Фаусон.
— Не обязательно. Возможно, в те времена у каждого бог был в сердце.
Затем разговаривали о родных, и Мефф тонко продал информацию, что он все еще холостяк (это обычно поднимало его значимость в глазах простушек в среднем на 72%). Анита поведала кое-что о себе. Родителей она не помнила, они умерли вскоре после переезда во Францию, ее воспитала тетка, а когда и та скончалась, Гавранковой было около десяти лет, тогда ею занялись монахини. Несколько лет она провела на юге Франции. Когда ей исполнилось семнадцать, ее неожиданно отыскала двоюродная сестра Соня, постоянно живущая в Италии. Она впервые надолго покинула монастырь и провела три чудесных месяца в Италии. Рим, Неаполь, Капри… Когда Анита говорила об этом путешествии, в ее глазах светилась голубизна итальянского неба. Соня обязательно хотела выдать ее хорошо замуж. Сама замужняя (муж — преуспевающий архитектор), она считала, что это единственно разумная карьера для приличной женщины. Анита была иного мнения. Помпеи и Римский Форум пробудили в ней страсть к античности. Она хотела учиться. Однако проведя год в университете в Риме, решила, что лучше будет перебраться в Сорбонну.
Мефф сделал вывод, что отношения Аниты с Соней, точнее, с ее мужем Карло решительно испортились. Анита приняла «с отдачей» небольшую пенсию от кузины и полгода назад перебралась в Париж. Пенсии хватало на оплату общежития и скромное содержание. Как подающая надежды студентка она получала стипендию и, кроме того, немного подрабатывала переводами с итальянского. Иногда решалась на работу приходящей няней.
Гавранкова рассказывала о себе довольно долго., и наконец взглянула на часики.
— Мне надо еще успеть продать билет Сильвии.
— Никаких проблем, — заметил Мефф. — Я его покупаю.
Она удивленно взглянула на него. — Вы тоже в Швейцарию?
— Мне как раз нечего сейчас делать.
— А вы умеете ходить на лыжах? Я немного тренировалась в Пиренеях…
— Попытаюсь.
Они встали. Гавранкова, несмотря на протесты Фаусона, заплатила за себя.
— Но ведь у вас, кроме папки, нет с собой ничего, — удивленно заметила она, когда они направлялись к таможенному контролю.
— Мой единственный багаж, да и то весьма хлопотный — я сам.
Всю долгую жизнь Бельфагор мечтал стать двойным агентом. Чувствуя, что его игра с Пеклом может однажды закончиться тяжелыми ожогами, он заблаговременно подготовил себе аварийный выход. Пытался флиртовать с конкурентами. Другое дело — «белые» были контрагентами не из лучших. Считая Бельфагора (и справедливо) закоренелым грешником и отбросом общества, они даже слышать не хотели о том, чтобы использовать его в качестве постоянного разведчика. Правда, порой принимали от него достаточно ценную информацию, но всегда безвозмездно и не прося больше ни о чем. Когда ректор напоминал хотя бы о признательности, окружной администратор «белых» отвечал:
— Когда-нибудь тебе это зачтется.
Поэтому, хотя обещание было довольно расплывчатым, подложный черт считал его делом будущего. Так сказать, векселем.
Афера с синьором Дьябло, которому, несмотря ни на что, удалось выбраться из Ледового Замка, закончилась тем, что даже за Полярным кругом Бельфагору стало жарковато. Он чувствовал, что пора сматывать удочки. Мечтал отомстить Гному. Однако предчувствуя, что события в училище были только частью огромной головоломки, он решил поиграть в детектива. Уничтожить Приапа и одновременно разгадать всю игру. После такого презента, считал он, «белые», забыв о всяких доктринальных предубеждениях, должны будут взять его к себе. К тому же не рядовым!
Полярную станцию он покинул хитрым манером. Передал телеграмму об эпидемии, разразившейся, якобы, на базе, и уже через несколько часов загрузил в вертолет полдюжины учеников, которым
