рядом со мной и чтоб я могла смотреть на тебя, только не поворачивай головы, не то я начну рычать. Неволить тебя я не хочу. Мы просто будем идти друг подле друга.
Он был не таким уж простодушным, но он принял условия. Занятная игра, упражнение для свободного времени, на самом краю действительности. Вызывать колебания воздуха, избегать реальных прикосновений. Обуздывать чувство. Но если чувства вообще нет? Ах, несмотря на неизменную улыбку, она давно уже запуталась в этой сети. Глаза открыли простор чувствам, приключение началось: самая удивительная, самая бестелесная ее любовь. Но основной узор все равно просвечивает: безоглядная отдача, к чему бы это ни привело, недостаток осторожности и сдержанности. Глубина переживания до самого донышка. Уж если играть, так с полной отдачей.
А я тебя разгадал, говорит он ей однажды. Я понял, какую комедию ты передо мной разыгрываешь. И она понимает, что он испугался, как бы не встретить себя самого, не разгадать комедию своего тщеславия, которую она любит — именно это слово: любит — и не желает потерять, и она в ответ смеется: ну, разыгрываю, а тебе что за печаль? И тем возвращает ему легкость, безответственность, подтверждение его безупречности, все, что ему так нужно. Его мораль — как оружие, его целомудрие — как броню, ибо окружающий мир подступает к нему всеми своими формами, красками, запахами, для которых у него нет сил. Она же, безоружная, беззащитная, наделена силой, она улыбающаяся, играющая, уязвленная любовью.
Беттин, говорит он, и Аннет больше нет на свете, неужели ты этого не знаешь?
Другими словами? — спрашивает она.
Другими словами, ты несовременна.
Да, говорит она, может быть. Значит, я недолго проживу. Зато ты, мой дорогой Костя, ты достигнешь глубокой старости, не пойми это как упрек. Ну засмейся же! Видишь, я тоже смеюсь. Однажды я задала одному человеку три проверочных вопроса. На один он ответил почти правильно, на другой — неправильно, на третий не ответил вовсе. Вполне приличный результат. Он всегда говорил «целиком и полностью», я не уставала удивляться.
Они поехали к озеру, Костя лежит рядом, и она может обращаться к нему, как к себе самой. Вот что все-таки у них получилось. Они плавают, и гребут, и ложатся на спину, и закрывают глаза; нет сил выдержать эту синеву, и она решает положить конец комедии. Он настал, тот день, ошибка немыслима, и Костя должен это понимать. Он же молчит. Наблюдает, как молчание сгущается до невыносимой густоты. Потом он приподнимается на локте и говорит: в тот день сентябрьский под ветвями сливы… Словом, длинная история о некоей Марии А., вполголоса, с улыбочкой, которая ведает, отлично ведает, что творит, и просит прощения, и — мало того — требует понять, что она не может иначе.
Даже когда ты забудешь мое лицо, ты не забудешь: это стихотворение я читал ей там-то и там-то, в голубой день сентября. А поэт, которого ты вспомнил, много лет назад переспал за тебя со всеми твоими девушками, и со мной тоже, ах, Костя, Костя… Ты уже все-все испытал в своих книгах, действительность могла бы теперь только запачкать тебя. Я же не знаю ничего, пока не испытаю это сама.
Почти вплотную его лицо к своему, она говорит: ах, Костя, если бы эта самая Мария А. встретилась на твоем пути, она была бы для тебя не более как покинутой женщиной, и ты сделал бы крюк, лишь бы не столкнуться с ней. Но ведь она существует, она существовала в действительности, прежде чем попасть в стихотворение, где ты можешь спокойно восхищаться ею… Гордый как индюк, говорит она, потому что теперь тоже хочет его уколоть. Но он преисполнен чувством собственной вины и великодушием и потому отвечает на все упреки: я знаю.
А единственная, продолжает она, та единственная, для которой ты себя бережешь, ее-то на самом деле и нет. Ее надо создать. Не понимаешь ты, Костя, самых простых вещей…
Я знаю, говорит он покаянным тоном, и она видит по его глазам, что в голове у него кружатся сотни стихотворных строк — по строке на каждую из ее фраз. И что он не может перестать прислушиваться к ним и сопоставлять ее действительные, но несовершенные фразы с ними. Она уже предвидит, что настанет день, когда он смешает одно с другим: стихи станут действительностью, а человек, которого он встретит, будет смахивать на эти стихи. Совсем как в жизни, подумает он с радостным удовлетворением.
Десять лет спустя он напишет ей письмо. Она будет уже больна, мысль о смерти уже осенит ее, но останется еще и надежда, во всяком случае, день на озере будет бесконечно далек от нее. Она прочтет письмо, как читают старую, полузабытую историю, а потом это письмо достанется мне вместе с прочими ее бумагами. Так что пусть он мне простит — я прочла его письмо. Я бы вновь его прочла — пусть с разрешением, пусть без него, пусть с полным правом, пусть без всякого права. Хотя и не без чувства вины и не без желания уплатить за свое вмешательство. Справедливостью, насколько это возможно.
Итак, девушка, которую он представляет в письме как свою жену, она существовала на самом деле, маленькая сестренка, белокурая, беззащитная. Прежде всего ее надо было защищать от нее, от Кристы Т. И в этом она тоже разгадала его с самого начала. Девушка должна была носить имя Инга, белокурая Инга, многозначное, многозначительное имя. Так он и представил ее Кристе Т. с многозначительной усмешкой, и Криста Т. поняла: отныне они будут втроем. Тут уж ничего не изменишь. Она любит, значит, он — хозяин положения. И лучше сразу сделать один большой прыжок, чем множество маленьких, болезненных шажков. Сестренка, сказала она тихо и впервые увидела в его глазах нечто похожее на восхищение. О том, почему немного спустя она все-таки не вытерпела, можно только догадываться, хотя и с высокой степенью вероятности, так что я без колебаний излагаю свои догадки как истину. Письмо Кости с подобающей сдержанностью возвращается к событиям того времени или как их еще называть, а за Кристу Т. свидетельствует ее дневник. Но в письме и дневнике одни и те же события оставили разные следы, и по- разному предстают в них тайные манипуляции и уловки памяти, и по-разному совершается у каждого торопливая и опасная работа забвения, так что, в зависимости от того, какой из свидетелей, на твой взгляд, заслуживает большего доверия, ты волен либо отрицать, либо переоценивать одни и те же улики: таковы, насколько я могу судить, возражения, которые могут быть выдвинуты против моего разбирательства и защищаться от которых я считаю бессмысленным. Разве что… Всегда найдется какое- нибудь «разве что»…
Все это было не так, как можно рассказать. А если и можно рассказать так, как это было, тебя все равно при этом не было или история произошла давным-давно и потому твоя бесцеремонность не стоит тебе труда. Ну хотя бы необходимость отделить и выстроить по порядку, дабы сделать рассказуемым то, что на деле было перемешано до нерасторжимости… Сколько я могу судить, у нее, Кристы Т., именно так все и было, она никогда не могла расчленить то, чему не должно быть вместе: человека и дело, которому он служит, ночные, безграничные мечты и ограниченные поступки при свете дня, расчленить мысли и чувства. Ей говорили, что она крайне наивна и что это еще мягко сказано. Это говорила ей фрау Мрозов, директриса той школы, где мы проходили практику. Они стояли в учительской у окна, и Костя тоже был здесь, но он держался на заднем плане.
Вообще речь шла о веснушчатом Гюнтере, дурацкая с ним приключилась история, во всяком случае, именно так назвал ее Костя в своем письме десять лет спустя. Директриса же при каждом удобном случае взбрыкивала, как цирковая лошадь при звуках трубы, и с этим ничего нельзя было поделать. Необходимо еще знать то, что, разумеется, знала Криста Т.: Костя и Гюнтер были старыми друзьями еще со школы, еще с детства где-то под Хемницем.
Но с этого боку мы не подойдем к нашей истории. Ибо это была настоящая маленькая история, как я теперь погляжу, с введением, главной частью, кульминацией, резким поворотом и быстрой развязкой, с коварством и любовью, вот только мы, как ее непосредственные участники, о том не догадывались. И поскольку теперь ее можно рассказать, она, надо думать, осталась далеко позади…
Короче говоря: любовь привела Гюнтера к падению. Когда мы увидели Костю с белокурой Ингой, мы, конечно же, подумали, что между ней и Гюнтером не может быть ничего серьезного, чем немедля себя успокоили, так как любовь, по нашему глубокому убеждению, шла вразрез с самой природой Гюнтера. Не знаю, как обстоит дело с любовью вообще — Гюнтер до сего дня так и не женился, — но белокурая Инга, судя по всему, отнюдь не шла вразрез с его природой. Тут явился Костя и на ходу подхватил и увлек ее, да к тому же третьей в пару, которая уже — как ни странно — существовала. Все совершилось по классическим образцам, один бог знает, какие цитаты кружились при этом в голове у Кости. Только Гюнтер воспринял все более чем серьезно, хотя по нему нельзя было ничего заметить, разве что он стал еще несгибаемей и принципиальнее. При этом он, надо полагать, совершенно вышел из себя, что Костя опровергал самым
