Размышления о Кристе Т.

состоялся, равно как и поездка на курорт в будущем году, да и похороны престарелой тетушки что-то заставили себя ждать. Этим она пренебрегает. Но ей предсказана ранняя смерть, и это остается в ней. Единственное, чего он не осмелился сказать прямо, она запомнила навсегда: я рано умру.

Ей придется поверить в это.

Отныне и впредь — ни слова про генерала.

10

Рецидив, так сказали бы мы, покачав головой, и были бы совершенно правы. Кой-кому она могла для пробы рассказать свою историю. И при этом встречала на всех без исключения лицах недоверчиво сострадательную усмешку. В этом могу поклясться, ибо до сих пор еще чувствую отпечаток такой улыбки на своем собственном лице.

И она смолкла.

Не так уж и важно, не о чем рассказывать.

С тем же успехом можно и записать. Разрядить эту неизлечимую тягу к записыванию, попросту уступив ей, хотя и не принимая всерьез. Если фокус удастся, ты на первое время спасен. Что вспоминается мне, когда я закрываю глаза? Не такое уж и важное, как было сказано выше, об этом можно догадаться хотя бы по тому, что оно приходит само собой, что здесь нет ни принуждения, ни толкования, да и значения тоже нет. Из тетради легко вырвать страницу, распорядок дня опять не соблюдается, никакого продвижения в грамматике. Наскоро испробовать несколько возможных названий, какие подвернутся, какие — это становится понятным лишь сейчас — уже сложились в голове, маленькие истории, потом, когда-нибудь потом… Если не сейчас, то когда же?

«Титульный лист» написано над одной из страниц тетради в кавычках, точно, как я это передаю. Пусть даже в кавычки заключено по меньшей мере ироническое отстранение. За все время одно под другим было написано больше двух десятков заглавий, некоторые я нашла на других записочках. Одни мне понятны, другие — нет. Не все каракули я могу прочесть, она и сама едва ли смогла бы. Да и хотела ли она этого?

Вопрос замаскирован, в первоначальном замысле его нет. Слишком рано поставлен? Кстати, один из самых щекотливых вопросов, которые возникали у меня во время размышлений о Кристе Т. Ибо если меня об этом спросят, — а меня непременно спросят, как же иначе! — мне нечего будет предъявить: почему, спросят меня, ты увековечиваешь ее для нас? Я ведь и впрямь увековечиваю, спору нет.

Меня спросят, имела ли она успех.

То есть заставят рассуждать об успехе, но куда это меня заведет? И чем я смогу подтвердить свои слова?

Гюнтер вспоминается мне, веснушчатый Гюнтер, еще до своего великого дебюта, еще до того, как любовь привела его к падению, а страдание, ну да, именно страдание, наделило прозорливостью. Он всегда защищал Кристу Т. и всегда сердился на нее. Как отдельное существо он, может быть, уже тогда чтил ее, об этом свидетельствует многое, но с Кристой Т., как с определенной разновидностью, он примириться не мог. Слишком твердо он верил, что все сущее должно приносить пользу, и его мучил неразрешимый вопрос, зачем понадобилось создавать такую, как она, «при всех положительных задатках», которые он, бесспорно, за ней признавал. Ты только подумай, говорил он, когда минул первый срок подачи курсовой работы, а из всей ее группы еще никто не сподобился увидеть хоть одну написанную ею страничку, — ты только подумай, общество дало тебе возможность учиться в университете. И общество вправе ждать отдачи, ведь это справедливо и доступно, не так ли?

Да, отвечала Криста Т., которая всегда подолгу беседовала с Гюнтером, внимательно выслушивала все его доводы и подвергала их тщательной проверке. Да, отвечала Криста Т., это справедливо. Но вот доступно ли? Я бы скорей сказала: недоступно.

Ты это про что? — спросил Гюнтер. Ты смеешься, что ли?

Но именно тут он заблуждался. Просто, когда ее заставляли расплачиваться в чужой валюте, она ощущала в себе мощное сопротивление. А поверить, что ее собственная валюта чего-то стоит, она не могла, и правда: откуда ей было взять такую веру?

Итак, чем я смогу подтвердить свои слова? Тем, что время работало на нее. Время же было тем — единственным, чего у нее не было. Разве ей не сообщили об этом преждевременно?

Когда я дошла до этого, меня охватил гнев. Я еще раз перечитала титульный лист. У лесника. Летний вечер. Рик Бродерс. Ян и Кристина. День у моря. На эльдских лугах . Как прикажете все это понимать? Я могу вылезти вон из кожи, но мне все равно не понять, что скрывается за этими заголовками. Я расплескала свое негодование, а оно у меня довольно сложное, как здоровое негодование читателя, которому не дали обещанных историй. И даже будь я единственным человеком, желающим узнать, что сей сон означает: старший лейтенант Баер был не таков , — разве она не должна была посчитаться хотя бы со мной? Возможно, не стоит считаться с негодованием единственного человека, но я, несправедливая, как все люди, думала: с моим могла бы и посчитаться. Или уж тогда уничтожить свои записи. Интересно, как она будет оправдываться? Она, лежащая в земле, она, в головах у которой — так ведь говорят о мертвых? — растут два облепиховых куста.

О мертвых — либо хорошо, либо ничего.

Я бросила все как есть и ушла. Я сказала себе: этого я делать не стану. Этого от меня нельзя требовать. Ах, как я радовалась, что так красиво негодую! Я стояла перед афишной тумбой и читала объявления — в десятый раз. Я чувствовала, что не могу избавиться от мысли, которая может загасить мое негодование. Я думала: она бы все это сделала, если бы…

И пришлось мне — увы! — отложить свое негодование в сторону. Нельзя сердиться на мертвых. Но я была оскорблена и пребываю таковой до сих пор. Не верьте тому, что говорят: мол, только живые могут оскорбить. Но если поверить — что это может значить?

Да, я же хотела говорить об успехе. Но у каждого успеха, когда он выпадает на твою долю, есть своя предыстория, как и у неуспеха. Впрочем, сейчас не о нем речь. Он, успех то есть, бывает истинный либо искусственный, заслуженный либо перехваченный, форсированный либо созревший… Но главное, он может выражаться по-разному: в славе, например, либо в последующей уверенности, что надо было делать именно это, а не что-нибудь другое.

Выходит, мне надлежало в числе прочего поведать и об успехе Кристы Т. Мысль эта кажется неожиданной даже для меня.

От моего негодования остался только горький осадок, но и он скоро пройдет. И тогда, может быть, я увижу ее такой, какой она желала быть и, следовательно, была. Но как бы мне ни хотелось затянуть свое повествование, я почти уверена, что мгновение, когда можно будет ее увидеть, наступит лишь после его конца.

И тогда будем говорить свободно и непринужденно, словно все делается само собой.

В то лето она, Криста Т., совершила великое открытие, которое осознала как открытие, не осознав, однако, его величия. Она неожиданно усмотрела некое подобие связи между собой — этой жизнью, которая представлялась ей очень заурядной, а порой даже убогой, — и этими мгновениями свободы и непринужденности. Она начала догадываться, что подобные мгновения надлежит создавать своими руками и что она располагает необходимыми для этого средствами. Так как «провидение» происходит от слова «видеть», она и начала видеть и обнаружила при этом, что ее способность провидеть, если только видеть спокойно и вдумчиво, самым простым и самым неопровержимым образом совпадает с миром реальных предметов.

Не знаю, какого слушателя она видела перед собой, но ведь кому-то она должна была адресовать свой рассказ: