Глаза сумрачно поблескивают из затопленных тенью глазниц, уголки рта опущены: у человека, опоздавшего на похороны собственной матери, мало причин для веселья.
Он отвернулся от зеркала и, прихрамывая, вошел в комнату. Здесь все осталось как раньше, за исключением запаха, который был здесь еще гуще, чем в прихожей, да того обстоятельства, что любимое мамино кресло напротив старенького телевизора было сдвинуто в сторону и втиснуто в узкую щель между столом и диваном – видимо, оно мешало установить гроб. Юрий огляделся. Так и есть: центр комнаты свободен, а вот и следы от ножек трех табуреток, на которых стоял гроб, глубоко впечатанные в вытертый ворс старого ковра… И запах, черт бы его побрал!
Он рывком раздвинул ветхие от частой стирки шторы и со стуком открыл форточку. В широкий прямоугольный проем хлынул ледяной морозный воздух, показавшийся Юрию чистым и свежим, несмотря на выхлопные газы. Герань на подоконнике вздрогнула от порыва ледяного сквозняка, и Юрий отодвинул ее подальше от форточки, мимоходом заметив, что земля в горшке влажная, – видимо, тетя Маша заходила сюда с утра и полила цветы. Не задумываясь о том, что делает, он стряхнул пепел с сигареты в цветочный горшок и тут же, спохватившись, торопливо присыпал его землей, рассеянно вытерев испачканный палец о полу своей мешковатой куртки. Это было глупо, конечно, но комочек сигаретного пепла в мамином цветочном горшке выглядел кощунственно, словно Юрий всю жизнь ждал момента, когда можно будет без помех стряхивать пепел на корни герани и разбрасывать по углам окурки.
Фарфоровая пепельница, выполненная в форме толстой синей рыбы с позолоченными плавниками и широко разинутым белым ртом, отыскалась на подоконнике в кухне. Она стояла здесь всегда – с тех пор, как ее в незапамятные времена подарили отцу сослуживцы. В ней всегда было полно окурков, но теперь она сияла чистотой, и Юрий раздавил в ней сигарету со смутным чувством вины.
Он вернулся в комнату и наконец-то сбросил с плеча ремень сумки. Лежавший на дне сумки пистолет глухо брякнул о паркетный пол.
– Я вернулся, – громко сказал Юрий.
Пустая однокомнатная квартира ответила ему глухой ватной тишиной, которая поглотила его голос. Бренчавшее этажом выше неумелое пианино и время от времени раздававшийся негромкий металлический стук по трубам парового отопления только подчеркивали эту тишину. Юрий нарочито громко вжикнул “молнией” куртки и бросил осточертевшую хламиду на диван. Нужно было что-то делать с этой тишиной, разительно контрастировавшей со стремительным движением, все еще происходившим внутри его. Он все еще ехал, трясся по бездорожью на продырявленной пулями “Ниве”, маялся в расковырянном прямыми попаданиями терминале аэропорта, ожидая разрешения на вылет и проклиная погоду, летел в содрогающейся от рева двигателей жестянке транспортного самолета и снова несся на машине, на сей раз по забитому транспортом четырехполосному шоссе, а потом по городу, по знакомым улицам и бульварам, уже зная, что безнадежно опоздал, но продолжая торопить и без того нарушающего все мыслимые правила и ограничения таксиста…
Он подошел к телевизору и щелкнул клавишей. Пока старенький черно-белый “Рекорд” нагревался, Юрий сходил на кухню за пепельницей, вынул из кармана куртки сигарету и боком подсел к столу. Выдвинуть на прежнее место мамино кресло и сесть в него он почему-то не отважился.
Темно-серый экран телевизора наконец осветился изнутри, и на нем, как на фотографии, постепенно проявилось изображение. На грязной, изрытой колесами и гусеницами обочине грунтовой дороги среди островков подтаявшего снега догорал, завалившись боком в канаву, грубо размалеванный камуфляжными пятнами подбитый БТР. Вокруг бродили хмурые небритые люди в пятнистых комбинезонах. У одного из них к поясу была пристегнута каска, и только по этой каске Юрий определил, что это свои. Звука почему-то не было, но Юрию с лихвой хватало изображения. Он бросил незакуренную сигарету на стол, вскочил и поспешно повернул старомодный переключатель программ.
Здесь, судя по всему, шел какой-то боевик. Звука по-прежнему не было, а на экране какие-то потные люди хлестко лупили друг друга ногами, руками и различными твердыми и угловатыми предметами. Потом экран заполнило искаженное смертельным ужасом лицо с прижатым к щеке чуть пониже левого глаза кривым лезвием ножа. Сверкающее острие глубоко вдавилось в кожу, под ним выступила казавшаяся в черно-белом изображении темно-серой капля крови и тяжело скатилась по щеке, как невиданная кровавая слеза. “Совсем как меня, – подумал Юрий. – Тогда, в самом начале. Если бы не подоспел Сашка с ребятами… А может, было бы лучше, если бы они не подоспели?'
Он выключил телевизор. Тишина и пустота снова навалились на него, словно только того и ждали. Он закурил, прихватил со стола пепельницу, поднял с пола сумку и отправился на кухню. Здесь он расстелил на столе газету, отыскал в шкафчике масленку, которой пользовалась мама, смазывая свою старенькую швейную машину, и, порывшись в сумке, вынул оттуда пистолет – громоздкий десятизарядный “маузер” с длинным стволом, округлой деревянной рукояткой и плоским магазином. Эту смертоубойную пушку он подобрал в развалинах кирпичного завода – просто не смог пройти мимо музейного экспоната. Когда он взял “экспонат” в руки, ствол его был еще теплым и от него остро разило пороховой гарью. В карманах прежнего владельца, лежавшего здесь же, задрав пыльную всклокоченную бороду, обнаружились две запасные обоймы.
Юрий нащупал на дне сумки обоймы и отложил их в сторонку. Пистолет не нуждался в чистке, но это было по крайней мере хоть какое-то занятие, дававшее ему ощущение реальности собственного существования. Сноровисто разбирая и смазывая пистолет, Юрий впервые задумался о том, чем ему теперь заняться.
Заново собрав пистолет, он отложил его на край газеты и снова полез в сумку. Небрежно отодвинув в сторону две пары белья и пакет с туалетными принадлежностями, он вынул и разложил на столе все свои сокровища: орден Красной Звезды, две медали, мятые полевые погоны с тремя облупившимися зелеными звездочками и тощий конверт из черной пергаментной бумаги. Он открыл клапан конверта, и из него выскользнуло с десяток фотографий, сделанных кодаковской “мыльницей”. Рыжая земля, серый снег, пыльные развалины, пятнистая броня, дымное небо, бронежилеты, камуфляж, молодые смеющиеся лица… Стоп, а это кто? Вот уже и имена начали забываться… Как погиб, помню, а вот как его звали – забыл…
Он жадно курил, бережно перебирая фотографии. Среди них была фотография мамы, и он не стал класть ее отдельно от остальных. Почти все эти люди уже умерли, а при жизни они были ему так же близки, как мама, хотя время его знакомства с ними порой исчислялось даже не днями, а часами и минутами.
Фотографии его последнего взвода, на восемьдесят процентов состоявшего из новобранцев, здесь не было. Они просто не успели сфотографироваться. Их привезли вечером и сразу же бросили в бой, в кровавое пыльное месиво кирпичного завода, а наутро от взвода остались только командир, старший лейтенант Филатов, да пара сержантов-старослужащих, которые на себе вытащили его из руин – один тащил, а другой прикрывал огнем. Какие уж тут фотографии…
Окурок обжег ему губы, и Юрий не глядя сунул его в пепельницу. Смерть мамы была для него потрясением, ею она как-то блекла по сравнению с тем, что он пережил тогда, глядя, как один за другим умирают вчерашние школьники, которых он не сумел сберечь. Наверное, думать так было грешно, но Юрий нуждался во времени. Ему было необходимо немного отойти, оттаять, чтобы, кроме огромной вины, ощутить еще и обыкновенное человеческое горе.
…Через месяц после того штурма, когда Юрий уже начал вприпрыжку передвигаться по госпиталю, опираясь на костыли, в провонявшем медикаментами коридоре ему вдруг встретилось смутно знакомое лицо. Чуть выше этого лица красовалась марлевая повязка, из фасона которой можно было заключить, что у лица повреждено правое ухо, а ниже имела место госпитальная пижама с белоснежным воротничком. Все эти аксессуары помешали Юрию узнать обладателя лица, и он наверняка прошел бы мимо, если бы тот не окликнул его сам.
– О! – радостно, но с оттенком превосходства, вы дававшим в нем старшего офицера, воскликнул этот полузнакомый человек. – Здорово, старлей! Жив?
– Здравия желаю, – осторожно ответил Юрий, пытаясь припомнить, кто это. – Жив.
– Ну вот, а ты боялся! – жизнерадостно воскликнул его собеседник, и тогда Юрий вспомнил его.
Была ночь, в развалинах что-то чадно горело, дымное небо было перечеркнуто светящимися пунктирами трассирующих пуль, время от времени где-то совсем близко ухали взрывы. Вспышки освещали стальные полушария касок и запрокинутые кверху полудетские лица с тревожно поблескивающими глазами
