– Извини, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал мягко. – Кто я такой, чтобы судить?
Таня рассмеялась, и смех этот напоминал скрежет битого стекла, на которое наступили сапогом.
. – Ты – единственный, кто может судить, – сказала она. – Просто потому, что ты чист. Ты именно тот человек, который имеет право бросить в меня камень, потому что ты… Впрочем, неважно. Важно, чтобы до рассвета ты исчез из города. Мне все время больно с тех пор, как мы с тобой познакомились, а если эти животные тебя убьют, мне станет еще больнее.
– Подожди, – сказал Юрий. Голос вдруг перестал его слушаться, губы сделались деревянными, как от хорошей дозы новокаина. – Постой. Что ты такое говоришь?
– Дай сигарету. – Таня выхватила сигарету из протянутой пачки, чиркнула зажигалкой и стала курить жадными затяжками, окутываясь облаками дыма и сбивая пепел нервными щелчками. – Меня изнасиловали в семнадцать лет, – сказала она, глядя куда-то мимо Юрия огромными сухими глазами. – Я почти сразу узнала, что заразилась. Пыталась покончить с собой. Меня зачем-то спасли.., до сих пор не могу понять зачем. И я решила: смерть мужикам. Всем подряд, без разбору. Какая разница, если все они одинаковы и хотят одного и того же? Не думай, я ни о чем не жалею и не хочу, чтобы ты жалел меня. Просто.., нет, не могу. Как я могу тебе это объяснить, если ты отказываешься видеть то, что лежит у тебя перед носом? Извини. Я сейчас уйду. Вот докурю, успокоюсь немного и пойду. А ты уезжай.
Юрий воткнул окурок своей сигареты в битком набитую пепельницу. Окунь, фаршированный бычками, подумалось ему.
– Никуда я не поеду, – сказал он и заставил себя посмотреть прямо в лицо Тане, ловя глазами ее ускользающий взгляд. – И ты никуда не пойдешь. Ты останешься здесь, со мной.., по крайней мере, до утра.
– Только не надо красивых жестов, – глухо сказала Таня. – Я тебя… Я к тебе.., хорошо отношусь. Не заставляй меня ненавидеть тебя, как всех остальных. Ты не понимаешь, что говоришь, и слишком надеешься на то, что у меня хватит сил отказаться. А если не хватит? Что тогда, а? Кстати, ты уже выбросил стакан, из которого я пила?
– Сроду не бил женщин, – сказал Юрий задумчиво, – но, знаешь, иногда так хочется влепить… Или хотя бы надрать уши.
– Ха! Для этого тебе придется ко мне прикоснуться, Не боишься? Вдруг поцарапаешь…
Юрий шагнул вперед, отобрал у нее сигарету и рывком поднял Таню с дивана. Он взял ее за плечи и притянул к себе, легко преодолевая слабое сопротивление. Теперь между ними были только ее ладони, которыми она из последних сил упиралась ему в грудь.
– Очень хорошо, – слегка задыхаясь, сказала Таня. – Я уже заметила, что некоторые мужики просто сходят с ума, когда при них упоминают об изнасиловании. Есть такая порода, и есть такой способ самоутверждения.
– Понял, – сказал Юрий. – Извини. Но у меня есть просьба.
– Только одна?
– Единственная. Ты можешь ее выполнить?
– Только одну?
– Первую и последнюю. Можешь?
Некоторое время Таня молча смотрела ему в глаза, и был момент, когда Юрий ощутил, что тонет в ее расширенных зрачках. Он перестал чувствовать свое тело, словно попал в невесомость, и в течение ничтожных долей секунды заново переосмыслил старую истину, гласившую, что красота – страшная сила. Впрочем, помимо красоты, в этой женщине было еще множество достоинств – например, мужество, которое не часто можно встретить даже в больших и сильных с виду мужчинах.
– Просьбы бывают разные, – медленно сказала Таня. – Но для тебя… Что ж, ладно. Обещаю. Кого я должна убить?
– Никого. Я хочу, чтобы ты честно, ничего не пропуская и не прибегая к иносказаниям, ответила мне на один вопрос: чего ты хочешь в данный момент?
– Болван. – Таня попыталась высвободиться, но Юрий держал ее крепко. – Кто же задает такие вопросы женщинам? Отпусти немедленно!
– Обещаю, что отпущу. Как только ты выполнишь свое обещание.
– Черт возьми! Тебе за бегемотами ухаживать, а не за бабами! Я хочу, чтобы ты немедленно меня отпустил!
Железная хватка внезапно исчезла, и Таня едва устояла на ногах. Юрий поддержал ее под локоть, но тут же снова убрал руку.
– Если это был честный ответ, ты можешь идти, – мягко сказал он. – А можешь остаться. Я лягу на кухне.
Таня в упор посмотрела на него, резко повернулась и решительно пошла к дверям. На пороге прихожей силы оставили ее, и она тихо заплакала, спрятав лицо в ладони.
Юрий подошел сзади и обнял ее за плечи, прижавшись щекой к мокрым волосам.
– Тише, – сказал он шепотом, – Не надо плакать. Все будет хорошо.
– Как же мы… Как же мы теперь?.. – всхлипывая, спросила Таня.
– Что – как? Как все, так и мы. Как получится. Как сумеем, так и сыграем. Тебе есть, что терять?
– Нет. Кроме тебя, мне терять нечего.
– А мне – кроме тебя. Так что волноваться не о чем. Мы с тобой еще станцуем буги-вуги!
– Вот дурак. – Таня повернулась к нему лицом, улыбаясь сквозь слезы. – Спорю на что угодно, что танцевать ты не умеешь. Вообще не умеешь, не говоря уже о буги-вуги. Ну что, спорим?
– С бабой спорить – себя не уважать, – голосом пьяного сантехника ответил Юрий, и они расхохотались. Продолжая смеяться, он наклонился и поцеловал Таню в полуоткрытые губы. Ее ладонь дважды хлопнула по стареньким выцветшим обоям, прежде чем нащупала выключатель. Свет в квартире погас, и Юрию пришлось взять ее на руки, чтобы она не заблудилась в темноте по дороге к его старому скрипучему дивану.
Глава 17
Теплоход причалил бортом, и от легкого, почти неощутимого толчка часть дорогого армянского коньяка выплеснулась через край огромного хрустального фужера и неопрятной лужицей растеклась по матовой поверхности стола. Сидевший за столом огромный рыхлый человек лет пятидесяти с молочного цвета кожей и огненно-рыжей шевелюрой неодобрительно покосился на эту лужицу и отпустил короткое ругательство в адрес капитана теплохода, который, по его мнению, зря получал бешеные бабки и, похоже, уже успел нализаться, хотя было еще только полдесятого утра. То обстоятельство, что сам он в этот ранний час готовился заправиться уже третьим фужером “Арарата”, рыжего толстяка ничуть не волновало: как хозяин всего, что его окружало, он был выше критики.
Хозяина теплохода звали Константином Ивановичем, хотя в кругу своих знакомых он был больше известен как Костя-Понтиак. Подумав, он отставил фужер в сторонку и, протянув пухлую, унизанную массивными перстнями веснушчатую руку, вынул из лежавшего на краю стола роскошного бювара лист мелованной писчей бумаги с золотым обрезом. Некоторое время он, пыхтя и все больше раздражаясь, пытался вытереть коньячную лужу этим листом, но добился только того, что размазал ее на добрую половину стола. Прорычав очередное ругательство, Понтиак скомкал лист, отшвырнул его на середину каюты и, сорвав с жирной шеи шелковый галстук от Версаче, яростно вытер им сначала стол, а потом руки. Пыхтя и отдуваясь, Понтиак расстегнул золотую запонку, высвобождая свои многочисленные подбородки из слишком тесных объятий крахмального воротничка. Поверх белоснежной сорочки на нем был роскошный пунцовый халат со стегаными золотистыми лацканами и обшлагами и толстенная золотая цепь, делавшая его похожим на персонаж бесчисленных анекдотов про “новых русских”.
– Суки, – пробормотал Понтиак, зло скаля золотые зубы. – Твари позорные, волчары рваные…
