установке оборудования. Скоро будет закончено восточное. Тогда останется ерунда: подключить аппаратуру, расставить койки, навести порядок на территории.., трали-вали семь пружин.
– Семь пружин? – рассеянно переспросил Бородич. – Семь пружин… Поскорей бы, – повторил он и съел пешку Губанова.
Песня внизу прекратилась, и наступила тишина, в которой неожиданно громко выстрелило полыхавшее в камине полено. Бородич вздрогнул, и Губанов подумал, что у старика сдают нервы. Кто бы мог подумать: нервы у Бородича…
Отсветы огня кровавыми точками дрожали в злых стеклянных глазах висевшей напротив камина кабаньей головы. Кабана добыл лично господин губернатор на глазах у зятя. Губанов вспомнил карканье ворон, круживших над голыми заснеженными ветвями, пар, валивший из ноздрей и оседавший на меховых воротниках пушистыми ледяными кристаллами, и то, как мчалась, разбрасывая снег, огромная щетинистая туша. Чертов старый дурак стоял как вкопанный, медленно поднимая ненормально длинное ружье с толстыми воронеными стволами – свой растреклятый южноафриканский слонобой, стоивший, как три “мерседеса”.
Набивщику чучел, который гордо именовал себя таксидермистом, позже пришлось изрядно попотеть, заделывая огромную дыру в кабаньем черепе. Губанов был уверен, что если бы выстрел пришелся не в голову, а, скажем, в грудь, то все внутренности бедняги вылетели бы наружу через задний проход вместе с пулей.
Губернаторский слонобой висел тут же, прямо под кабаньей головой, и его полированное ложе и длинные, как у противотанкового ружья, стволы тускло поблескивали в переменчивых отсветах плясавшего в камине огня. Губанов подавил внезапно вспыхнувшее желание сдернуть эту мортиру с крюка, спуститься вниз и пальнуть в чертову сучку прямо сквозь дверь. Майор был уверен, что попал бы, даже стреляя наугад баллистической ракетой с другого конца земного шара: чертова баба доводила его до безумия.
Теперь она принялась истерично вопить и, судя по доносившимся звукам, переворачивать мебель. Это было настоящее безумие. Если бы она вела себя подобным образом все время, ее можно было бы с чистой совестью упрятать в обыкновенную психушку, но при желании Ирина все еще могла изобразить из себя утонченную светскую даму. Ее разум упорно не желал гаснуть, и позволить врачам интервьюировать ее ни Губанов, ни Бородич не могли.
«Если бы только не эти его комплексы, – подумал майор. – Если бы не этот его дурацкий тезис о том, что, не сумев сберечь жену, он обязан сберечь дочь… Ах, как все было бы просто!»
– Я хочу съездить туда, – неожиданно сказал губернатор. – Давненько я там не был. Все дела, дела… Очень интересно посмотреть, что у вас там получается.
Чтобы хоть немного потянуть время, Губанов вынул из кармана сигареты и нарочито медленно закурил, глядя на доску. Ситуация на доске, как всегда, была не в его пользу.
– Прямо сейчас? – спросил он.
– Нет, зачем же сейчас? Сейчас уже поздно. Ночь, люди устали, отдыхают… Я же все-таки планирую не карательную экспедицию, а просто.., скажем, экскурсию.
Внизу опять раздался гулкий тяжелый удар: очевидно, Ирине как-то удалось оторвать от пола кресло и гвоздануть им по двери. Губанов глубоко затянулся сигаретой и поспешно сделал большой глоток из стакана. В стакане глухо забренчал подтаявший лед.
– Завтра, – продолжал губернатор. – Прямо с утра. Ты, пожалуйста, все организуй.
– Хорошо. – Губанов наклонил голову в знак согласия. – На чем поедем?
– Почему – поедем? – удивился Бородич. – Я поеду.
– А я?
– А ты останешься здесь. Во-первых, тебе не мешало бы отдохнуть. Смотри, на кого стал похож, даже похудел.
– А во-вторых? – спросил Губанов, стараясь говорить обычным голосом, хотя внутри, где-то за грудной костью, вдруг зашевелилось холодное мерзкое животное.
– А во-вторых, присмотришь за Ириной. Сам. Лично. Слышишь, что делается? Ты бы все-таки поговорил с ней…'попытался бы как-то повлиять, что ли. Вы же любили друг друга, насколько я помню. “Да уж, – подумал Губанов. – Слово-то какое вспомнил: любовь. Интересно, он и вправду так считает или только прикидывается? Косит под дурачка, чтобы я расслабился, а потом кусь – и головы как не бывало…'
– Я ее и сейчас люблю, – сказал он и зачем-то добавил:
– По-своему.
– Гм, – сказал губернатор и со стуком передвинул ладью. – Шах тебе, Алеша. Шах и мат.
– Как всегда, – притворно вздохнул Губанов. Он видел приближение такой развязки еще ходов десять назад и приложил все усилия к тому, чтобы Бородич не проглядел выигрышную комбинацию. Играть в поддавки со взрослым, облеченным немалой властью человеком было противно, но это тоже была своего рода политика. Даже самые умные из людей падки на лесть и склонны в глубине души считать окружающих милыми, но довольно глуповатыми людьми. Меньше всего Губанову хотелось разубеждать губернатора в его умственном превосходстве. – Между прочим, – проворчал он, – я где-то читал, что шахматы – далеко не такая высокоинтеллектуальная игра, как кажется на первый взгляд. Обыкновенные шашки гораздо сложнее.
– Терпеть не могу шашки, – сказал Иван Алексеевич, делая вид, что не слышит доносящихся снизу визгливых воплей. – И вообще, Алексей, проигрывать надо уметь.
– Это-то я умею, – проворчал Губанов, умело изображая подавляемую обиду.
Бородин не прореагировал, но по его лицу было видно, что он доволен. Губернатор всегда бывал доволен, когда его зять принимался старательно разыгрывать из себя осла – недалекого и туповатого, но преданного. Губанов вдруг заподозрил, что довольная улыбочка, блуждавшая на блеклых губах Бородича, тоже могла быть притворной, но тут же отогнал эту мысль: не стоило приписывать старику такой нечеловеческой прозорливости и такого инфернального коварства, иначе можно было запутать самого себя до полусмерти.
«А ведь пора, – подумал майор. – Мне уже давно пора начать бояться до полусмерти. Зачем, к примеру, ему понадобилось ехать на стройку?»
Ответа на этот вопрос у него не было. Допив виски и крепко, по-мужски пожав друг другу руки, они расстались.
Выйдя на лестничную площадку, Губанов немного постоял, прислонившись к темным дубовым перилам. Дымя сигаретой, он прислушивался к шагам губернатора до тех пор, пока не убедился, что тот отправился в спальню. Тогда он легко сбежал вниз, на второй этаж, и свернул в коридор, в котором не бывал уже недели две. “Была бы моя воля, – с неудовольствием подумал майор, рассеянно кивая вскочившему при его появлении охраннику, – ноги бы моей здесь не было. Заложить бы ее кирпичами и забыть к чертовой матери… Как бишь назывался тот рассказ По? “Амонтильядо”, кажется… “Ради всего святого, Монтрезор…” Все-таки наследственность – страшная штука. Это как компьютерная программа. Живет себе человек и ни о чем таком не думает: учится, работает, карьерку делает, семью заводит, деньжата зарабатывает, как умеет, а потом – бац! – программа самозапустилась, и через год человека не узнать. Глаза у него красные, руки по утрам трясутся, смотрит он на всех волком и все время врет или, наоборот, ни с того ни с сего принимается говорить правду, которая никого не интересует и никому, кроме органов следствия, не нужна. А все потому, что какой-то ген у него не совсем такой, как у прочих нормальных людей. Порченый ген…'
В холле сидел еще один охранник. Вид у него был усталый, чему Губанов ни капельки не удивился: сидеть в двух шагах от этой двери было, конечно же, чертовски тяжело, особенно когда в нее молотили с той стороны. Просто сидеть и ничего не предпринимать… Это же охранник, у него же рефлексы: если заключенный буянит, надо открыть дверь и сделать так, чтобы буянить ему расхотелось. А заключенный – дочь губернатора и жена твоего непосредственного начальника, ей не очень-то ребра пересчитаешь. Беда, да и только.
Майор жестом отправил прогуляться вскочившего ему навстречу верзилу в строгом черном костюме и отодвинул засов. За дверью красного дерева было тихо, как в могиле.
У майора мелькнула дикая мысль: а может, она и вправду умерла? Сделала с собой что-нибудь этакое и умерла… Что ей стоит? Теперь, когда центр был уже практически выстроен, а денежки
