дневника-мемуаров, которыми занялся, уйдя на покой и, шаркая, тяжело дыша, двинулся к двери. Все это время звонок настойчиво продолжал извещать хозяина квартиры, что гость не ушел, а ждет, когда откроют дверь.
Симаковский припал к глазку и увидел стоящего на лестничной площадке мужчину в длинном сером плаще, без головного убора. Лицо мужчины с военной выправкой и хитрым взглядом, выдававшим сотрудника спецслужб, было незнакомо полковнику Симаковскому, поэтому он, не открывая дверь, спросил:
– Кто там? Кого надо?
– Мне Бориса Андреевича. Ведь это вы?
– Кто вы?
Незнакомец, прекрасно зная, кто за дверью и что бывший сотрудник КГБ на слово не поверит, извлек из кармана удостоверение, развернул и показал в глазок.
Ясное дело, Борис Андреевич ничего прочесть не успел, но то, что ему показали документ с фотографией и печатями, говорило о надежности гостя и дверь придется открыть, даже если не очень хочешь.
– Здравствуйте, Борис Андреевич, – произнес полковник Руднев и постарался улыбнуться как можно более доброжелательно.
– Здравствуйте, здравствуйте, – недружелюбно ответил Симаковский.
– Я полковник Руднев, вот мое удостоверение. Служба охраны президента.
Книжечка вновь появилась в руке Руднева, и на этот раз Борис Андреевич Симаковский смог с ней ознакомиться. Его многолетний опыт подсказал, что документ подлинный. Птицы такого полета, как полковник из охраны самого президента, в квартире Симаковского не появлялись.
– Я к вам, Борис Андреевич.
– Проходите, потом расскажете, – хозяин пригласил гостя в кабинет.
Полковник Руднев уселся в кресло, а Симаковский – за стол.
– Чаем не угощаю, полковник, – сказал Симаковский, – хозяйка ушла.
– Знаю, знаю, осведомлены. И вернется не раньше трех часов.
– А мне возиться не хочется. И что вас привело к старику Симаковскому?
– А вот какое дело, Борис Андреевич, – Руднев замолчал, вытащил из кармана пачку сигарет.
– Курите, курите на здоровье. Я и сам иногда балуюсь.
– Спасибо.
В свои семьдесят три года выглядел Симаковский старше. На его голове уже почти не осталось волос, но старик был выбрит и надушен. Неприятный запах дешевого одеколона, словно сохранившийся в квартире из прошлых десятилетий, полковник Руднев отметил сразу.
– Вы понимаете, Борис Андреевич, наш разговор должен быть строго конфиденциальным.
– Это я могу вам обещать. Вы же прекрасно осведомлены, полковник, где я работал и чем занимался.
– Вот поэтому я у вас.
– Ну и что же вас интересует?
– Видите ли, Борис Андреевич, – Руднев резко поднялся с кресла и приблизился к письменному столу. – Мне нужен яд.
– Вам нужен яд, полковник? Вы что, решили добровольно уйти на тот свет?
Вам здесь плохо живется? – с добродушно-язвительной улыбкой проговорил хозяин.
– Давайте об этом не будем, Борис Андреевич. Всем нам живется одинаково.
– Я пошутил, полковник, пошутил, – поднял свою дрожащую руку Борис Андреевич Симаковский и посмотрел на часы, стоящие на письменном столе.
Часы были старинные, в деревянном корпусе. Их подарили заместителю начальника лаборатории майору Симаковскому на один из дней рождения. На корпусе сбоку красовалась металлическая пластинка, на которой витиеватым шрифтом, имитирующем скоропись, было выгравировано поздравление юбиляру.
– Знаете, Борис Андреевич, я не хочу темнить, не хочу ходить вокруг да около. Меня к вам направил… – и полковник Руднев назвал фамилию.
Эта фамилия произвела впечатление на Симаковского.
– Ну что ж, если так, я вам помогу.
– Вот записка, – протянув сложенный вдвое небольшой листок, сказал Руднев.
Симаковский развернул лист бумаги, долго устраивал очки на своем крючковатом носу, затем кивнул:
– Узнаю, узнаю стиль. И почерк – тоже.
– Дайте-ка мне листок, Борис Андреевич, – сказал Руднев.
Симаковский передал записку. Руднев щелкнул зажигалкой, и записка через десять секунд превратилась в груду пепла на дне большой посеребренной пепельницы.
– Все как в былые времена. Ничего на этом свете не меняется.
– Да, абсолютно ничего не меняется, – согласился Руднев.
– Ну, а теперь поконкретнее: чем вам может помочь старик Симаковский?
И полковник Руднев, как пациент, беседующий с врачом, которого уважает и ценит, сказал, какой именно нужен яд.
Симаковский пожал плечами:
– Да, есть нечто похожее. Мы его получили лет пятнадцать назад, получили в небольшом количестве.
А потом больше этим не занимались. Проект заморозили. Тот, кому яд предназначался, наверное, ушел из жизни иным способом, нам об этом не докладывали, а действует наш яд именно так, как вы говорите.
Глава 19
Едва за полковником Рудневым закрылась дверь квартиры Бориса Андреевича Симаковского, как хозяин мелкой семенящей походкой заспешил обратно в свой кабинет.
– Фу ты, черт, – буркнул бывший сотрудник КГБ, – сколько лет ко мне уже не обращались с подобными просьбами?
'Да, лет двенадцать, – прикинул он в уме и притопнул сухощавой ногой, которая болталась в просторной штанине, как язык в колоколе. – Конечно, от самых лучших, от самых опытных они избавились, а вот теперь кусают себе локти и не знают, кто им поможет. Конечно же, без старика Симаковского им не обойтись.
Что ж поделаешь, помогу, как иначе? Я привык исполнять приказания, тем более, когда они исходят от людей из охраны президента'.
Что-что, а сегодняшнюю иерархию бывший полковник КГБ знал прекрасно и понимал, как высоко находятся люди из охраны президента. Менялись названия служб, вывески, организации сливались, делились, как инфузории под микроскопом, но не менялась сама лестница государственных приоритетов, на которой эти службы располагались.
– Руднев… Руднев… Никогда раньше не встречал я этой фамилии. Наверное, какой-нибудь выскочка из новых. Скорее всего, не кадровый кегебист.
Выскочек Симаковский не любил, потому что сам он был потомственным кегебистом. Еще его отец и дядя служили в НКВД, начинали свою карьеру под руководством самого товарища Ежова. Своими родственными связями Борис Андреевич Симаковский привык гордиться. Правда, как это ни удивительно, фотографии отца и дядьки хранились не на виду и даже не в семейном альбоме: они покоились далеко от посторонних глаз – в дальнем уголке ящика письменного стола, завернутые в черную фотографическую бумагу, словно солнечные лучи могли их засветить. И тот, и другой в свое время не избежали репрессий. Но
