– Выпьем, – ответил Глеб.
– Когда я тебя долго не вижу, меня мучат предчувствия. Ты представить себе не можешь, сколько раз я в мыслях тебя уже хоронила, сколько раз я убеждала себя в том, что мы больше никогда не увидимся. И самое страшное то, что никто мне не скажет, погиб ты или остался жив, никто не скажет мне, где ты находишься.
– Сейчас я здесь, – улыбнувшись, сказал мужчина. А вот завтра… не знаю.
– Ты собираешься уехать? – встревожилась Ирина.
– Я же сказал – не знаю. Не будем об этом.
Глеб крепко обнял женщину и, закрыв глаза, нашел ее губы, пахнущие терпким вином. Глебу показалось, что музыка в динамиках зазвучала громче. На него прямо-таки обрушилось жизнелюбие Моцарта, и ему не хотелось думать о том, что он и сам может погибнуть, как погиб Костров, как погибло уже много его друзей…
И он понимал, знакомых у него уже больше в том, загробном мире, чем здесь.
И поэтому он так дорожил связью с этой женщиной, которая, как ему казалось, никогда не лгала ему и которой он сам старался не лгать. Можно чего-то не говорить, но нельзя обманывать. И тогда будешь счастлив, будет куда прийти, будет куда вернуться, будет плечо, на которое можно опереться и к которому можно прижаться лбом, пряча взгляд, полный слез.
Ирина всегда удивляла Глеба тем, что каждый раз, когда они оказывались в постели, могла становиться какой-то новой, какой-то еще не изведанной им женщиной. Он никогда не мог предугадать, чего же ей захочется на этот раз. Она была то сдержанно-холодной, то яростной, до безумия страстной. Иногда она в кровь раздирала ему спину, а иногда, как сейчас, была нежной и податливой, повинуясь каждой его прихоти, каждому его желанию. И Глебу хотелось, чтобы эта близость длилась вечно. Он боялся, что наслаждение станет менее острым.
Глеб, сжимая Ирину в объятиях, перевернулся на спину. Женщина страстно вздохнула, запрокинула голову и сбросила простыню…
– Еще, еще… – зашептала Ирина, нетерпеливо теребя мочку его уха.
– Не спеши, – прошептал Глеб, – помни, все хорошее когда-нибудь кончается.
– Не разговаривай, молчи… – зашептала женщина, и ее ладонь легла Глебу на губы.
Затем Ирина откинулась, высоко запрокинув голову. Темные волосы рассыпались по плечам. Она медленно раскачивалась, сладострастно вздыхая при каждом движении. Глеб покусывал губы, лаская руками ее грудь.
– Быстрее… быстрее….. – прошептала Ирина, – быстрее…
Их вздохи слились со звуками музыки… Ирина улеглась рядом с Глебом. Она положила голову ему на грудь.
– Я слышу, как бьется твое сердце.
– Это ты заставила его стучать так сильно и так быстро.
– Мое тоже бьется быстрее, – сказала Ирина и, взяв руку Глеба, положила себе на грудь.
– Я слышу, – прошептал Глеб, ощутив под пальцами твердый сосок.
– Но ты меня обманываешь, твое бьется в такт музыке. Ты любишь Моцарта, а не меня.
– Нет, Ирина, я люблю тебя, – спокойно сказал Глеб, – и хочу, чтобы у нас с тобой все было хорошо.
– А разве у нас что-то не так? – задала вопрос женщина и, приподняв голову, заглянула в глаза Глебу.
Она запустила свои пальцы в его русые волосы и нежно, как ребенка, принялась ласкать. Крестик на золотой цепочке качнулся, сверкающей искоркой проплыл перед его глазами. Глеб попытался схватить его губами, и это ему удалось.
– Я спрашивал у тебя когда-нибудь, кто подарил тебе этот крестик?
– Это крестик моей бабушки, – сказала Ирина. – Она была очень набожна, и когда я была еще маленькой девочкой, бабушка отдала его мне.
– А я не помню свою бабушку, – сказал Глеб. – Она вместе с дедом погибла в блокаду в Питере.
Ирина вздохнула.
– А я хорошо помню свою бабушку. Она меня очень любила – больше, чем всех внуков. Наверное, потому, что я всегда и во всем ее слушалась и не смеялась над ней, когда она молилась Богу.
– А я никогда не молился сам и не помню, чтобы кто-то из моих родителей ходил в церковь.
– У каждого человека в жизни бывает момент, когда его тянет в храм, – задумчиво произнесла женщина. – Когда ты пропадаешь подолгу, я иногда захожу в церковь и ставлю свечку. И, глядя на дрожащий огонек, шепчу молитву. Я прошу, чтобы с тобой все было хорошо. Я шепчу ту молитву, которой меня научила бабушка.
– И помогает? – усмехнулся Глеб.
– Как видишь, ты здесь. Я помню' как однажды, когда я была совсем маленькой, бабушка повела меня в церковь. И я помню, как какой-то мужчина не хотел пускать меня в храм. Он говорил, что бабушка, если хочет, может туда идти, а я должна подождать ее на паперти. Но потом бабушка все-таки упросила его, и я впервые оказалась в церкви. Я до сих пор помню сладковатый запах горящих свечей, помню низкий бас дьякона, сверкание окладов, коленопреклоненных старух. И помню, что лики на иконах мне показались какими-то очень мрачными, очень сердитыми. И я спросила у бабушки: они что, на нас сердятся? А бабушка только приложила палец к губам и не стала мне ничего объяснять. А затем, сжалившись надо мной, прошептала; «Они нас с тобой любят». Я была единственным ребенком в церкви. Вокруг были только старики и старухи, которые казались мне тогда очень древними, словно я попала в загробный мир. Заметив мою растерянность, ко мне подошел священник и дал поцеловать крест. Крест был холодный, и до сих пор не могу понять, почему я совсем не противилась этому. Я прильнула губами к холодному металлу и до сегодняшнего дня, до этой минуты, наверное, и в последующем буду помнить вкус этого поцелуя. Знаешь, когда я прикасаюсь губами к твоим ранам, то мне вспоминается тот далекий день.
Вспоминается бабушка, вспоминается полумрак церкви и густой голос дьякона.
– Ну, ты сейчас и договоришься, – деланно смеясь, сказал Глеб, – может, ты еще скажешь, что мои раны – это стигмы, а я – Христос?
– Иногда мне это кажется, – призналась Ирина.
– Тогда постарайся уснуть.
Глеб обнял женщину. Та потерлась щекой о его плечо и счастливо замерла, словно боясь малейшим движением вспугнуть то эхо наслаждения, которое все еще звучало в ней…
По ровному дыханию Ирины Глеб понял – женщина уснула.
Он осторожно высвободил руку, на которой она лежала, и отодвинулся к краю кровати. Теперь он мог видеть Ирину всю, не прикрытую простыней. Видел, как чуть заметно приподнимается ее плечо, видел, как подрагивают ресницы, как кривятся в сонной улыбке губы, немного припухшие после поцелуев.
Мужчина встал, приподнял простыню и бережно накрыл ею женщину. Затем, ступая по холодному полу, вышел в гостиную и бесшумно притворил за собой дверь.
Свеча в мраморном подсвечнике уже догорала, желтоватый парафин сосулькой свисал до самого стола. Пламя трепетало, дробясь отражениями в стекле бокалов.
Тонкими струйками поднимался черный дым.
Глеб пальцами поправил фитиль, затем подошел к телефону и быстро набрал номер. Послышалось три гудка, затем раздался механический щелчок, и зазвучал голос автоответчика: «Партия сахара прибыла. Жду, как вы ею распорядитесь».
Глеб тяжело вздохнул и отложил трубку.
«Лишь бы она не проснулась прежде, чем я уйду!»
Он посмотрел на свои часы. Секундная стрелка неумолимо бежала по кругу.
Глебу было ясно, что случилось что-то экстренное. Он сел на стул, взял за тонкое горлышко бутылку и плеснул вина в бокал.
«Неужели мне не придется всю ночь провести с Ириной? Или, может быть, плюнуть на все, остаться с ней до утра? Нет, я должен буду поехать. Но ведь я пообещал…»
