распахнулась, и на пороге воздвиглась знакомая фигура в короткой кожанке и высоких армейских ботинках.
– Хороший вопрос, – произнесла эта фигура. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?
Посетитель обернулся так резко, словно его ткнули сзади шилом, и встретился взглядом с холодно прищуренными глазами Аверкина.
– Е-мое, – сказал он с тоской.
В следующее мгновение Аверкин резко, без замаха, ударил его в солнечное сплетение, и посетитель, сложившись в поясе, послушно рухнул на пол.
Александр Александрович Аверкин попал в магазин Ремизова не случайно. Сентиментальные чувства здесь тоже были ни при чем: если бы Саныч мог выбирать, он с удовольствием не видел бы Ремизова до Страшного суда, а также и после него, на протяжении всей отмеренной их бессмертным душам вечности.
Не мог он спокойно смотреть на эту сытую самодовольную харю, да и мысль о том, что друг Витюша, нисколько не напрягаясь, сорвал баснословный куш, выводила бывшего спецназовца из душевного равновесия.
Нет, каков умник! Аверкин все за него сделал, положил кучу народу – своих ближайших друзей, между прочим, каждый из которых стоил десятка таких гнид, как Ремизов, – а этот фраер, видите ли, знать ничего не желает!
Ну и не надо. Это Саныч как-то пережил бы, перескрипел зубами и забыл – в конце концов, после драки кулаками не машут. Но было у него стойкое ощущение, что, если Ремизова не проконтролировать, все жертвы, весь риск, все эти смерти могут оказаться напрасными, лишенными какого бы то ни было смысла. Ремизов был единственным, кроме Аверкина, человеком, посвященным во все без исключения детали этого дела; и он же, по злой иронии судьбы, был человеком, которому Саныч, имей он возможность выбирать, доверил бы свои секреты в последнюю очередь.
Главным и основополагающим недостатком Ремизова была его тупая, не признающая никаких резонов и не ведающая сомнений самоуверенность. Этот идиот всерьез полагал, что, раз его не взяли за хобот сразу же после убийства Жуковицкого, то дело в шляпе и можно ничего не бояться. Он считал, кретин этакий, что достаточно сунуть сто баксов своему человеку в аэропорту, чтобы спокойно, без проблем и даже без досмотра погрузиться в самолет вместе с иконой. Он полагал, наконец, что раз по улицам, завывая сиренами и сверкая мигалками, днем и ночью не носятся стада милицейских машин, то икону никто не ищет.
Это было непостижимо. И ведь, казалось бы, опытный человек – брали его, и брали не раз, и что такое допрос с пристрастием, ему, Ремизову, было известно.
Но в том-то и дело, что брать-то его брали, но очень скоро отпускали домой, и даже без единого синяка. А почему? Да потому что, стоило только дяде в погонах построже на него прикрикнуть, как наш Виктор Павлович немедля принимался петь соловьем, сдавая всех и вся, вываливая следаку все, что знал и чего не знал, в обмен на личную неприкосновенность. Поэтому предстоящие события были Аверкину видны как на ладони, да так ясно, как будто все это уже произошло, было заснято на пленку и он теперь смотрел это невеселое кино про свое собственное невеселое будущее.
А кино было простое: аэропорт, таможня, досмотр, икона на барьере из белого искусственного мрамора, экспертиза, задержание, допрос, и тут же – опергруппа на выезд, Аверкина брать живым или мертвым. Стрелять на поражение, преступник вооружен и очень опасен… Ну а дальше, как водится: ОМОН, СОБР, собаки, бронежилеты, каски, снайперы на крышах, падают выбитые двери, и надо очень постараться, чтобы успеть выстрелить хотя бы дважды…
Сценарий был до крайности неприятный, но, судя по наглому поведению Ремизова, самый вероятный. Похоже, этот тип твердо вознамерился поступить именно так, как поступать нельзя ни в коем случае. Да оно и понятно: на туманном Альбионе его ждал большой чемодан с деньгами, и лондонский партнер, наверное, торопил – не терпелось ему поскорее перепродать икону и наварить на этом деле свой грабительский процент. Поэтому Аверкин решил обязательно заглянуть к Ремизову, пока тот не наделал глупостей, и убедить его повременить с вывозом иконы. Ну а если жирный боров опять не захочет его слушать, то у Саныча всегда оставался последний, самый весомый аргумент – слева, под мышкой, в потертой от долгого употребления кожаной наплечной кобуре…
Правда, с самого утра попасть к Ремизову у него не вышло. Переночевав у себя в кабинете на узком, коротком да еще и слишком мягком диване, Аверкин немного успокоился и принял решение хотя бы для вида заняться текущими делами «Кирасы», которых по ходу этой истории накопилась уйма. Он больше не мог позволять себе странности; все его доверенные лица были мертвы, а для остальных он был просто начальником, командиром – чужим, в сущности, человеком, за которого никто из них не собирался рисковать шкурой. Рядом больше не осталось людей, для которых он был вне всяческих подозрений, – все они погибли от его руки, и в этом чудилась злая насмешка судьбы: они погибли, а вот Ремизов остался. Словом, теперь ему надо было делать вид, что все идет как обычно – решать повседневные вопросы, подписывать бумаги, проверять счета, общаться с клиентами, и ровно в восемь утра он, умытый, гладко выбритый и спокойный, уже сидел за своим рабочим столом и отвечал на первый в этот день телефонный звонок.
Он изображал деловую активность до самого обеденного перерыва и постепенно так увлекся, что почти забыл и о Ремизове, и об Инкассаторе, и обо всем остальном, о чем забывать было рановато. Ровно в три часа пополудни он встал из-за стола, натянул на плечи потертую кожанку, поправил под мышкой тяжелый «стечкин» и вышел из кабинета.
По привычке он направился было к «Хаммеру», но на полпути спохватился и свернул к дремавшим в углу «Жигулям» отвратительного ярко-желтого цвета. После ночного броска на полторы сотни километров вид у машины был усталый и понурый; Аверкин сочувственно похлопал автомобиль по кургузому капоту и по частям вдвинул свое крупное костистое тело за руль.
Дорога отняла у него почти час и съела львиную долю залитого в бак «копейки» бензина – в центре, как всегда, были сплошные пробки, и Саныч не столько ехал, сколько полз в сизом облаке выхлопных газов и раздраженном гудении сотен клаксонов. К магазину Ремизова он подъехал уже в начале пятого. Обыкновенно Виктор Павлович в это время был где угодно, только не на работе, но сегодня его серебристая «Ауди» с депутатскими номерами как приклеенная стояла у парадного входа. Аверкин усмехнулся, без труда угадав причину такого неожиданного всплеска трудового энтузиазма, проехал мимо «Ауди» и свернул во двор.
Помещение, в котором расположилась барахолка Ремизова, прежде занимал гастроном. Как следствие этого в магазине имелось обширное подсобное помещение – пожалуй, чересчур обширное для подобного заведения, на что Ремизов жаловался всякий раз, когда ему приходилось вносить арендную плату. Просторный подвал тоже когда-то принадлежал магазину; но от подвала Ремизов отказался, и теперь там расположилась мастерская по ремонту обуви. Но огромная, изобилующая кладовками и клетушками подсобка осталась в распоряжении Ремизова, и Аверкин догадывался почему: как всякий лис, Виктор Павлович не мыслил себе норы без запасного выхода.
Обшитая железом задняя дверь магазина была заперта на замок. Замок был старый и хлипкий; за первой дверью располагалась вторая, решетчатая, из толстых стальных прутьев и с крепким запором, но Аверкин не без оснований предполагал, что сейчас, в разгар рабочего дня, она должна быть открыта. Он вынул из ножен на подкладке куртки спецназовский «скорпион» с удобно изогнутой роговой рукоятью, вставил лезвие в щель над замком и коротко ударил по нему кулаком. Дюралевый язычок замка с жалобным хрустом сломался; Саныч резко рванул дверь на себя, и она распахнулась. Сломанный язычок со звоном запрыгал по корявому бетону крыльца.
Внутренняя решетчатая дверь, как и ожидал Аверкин, была открыта, и он беспрепятственно проскользнул в полутемный коридор.
Дорогу к кабинету Ремизова он знал назубок – не потому, что часто здесь бывал, а потому, что своевременно позаботился провести разведку на местности и запомнить каждый поворот, каждый выступ этого захламленного ящиками и какими-то дурацкими каменными статуями коридора. Персонала в
