– Не знаю, но я попробую что-нибудь сделать.
– Что же ты сможешь сделать, Андрей?
– Пока не знаю, но и оставлять его здесь навсегда не хочу.
– Напрасно, – произнес Бахрушин, посмотрел на окурок, не зная, куда его деть. – Хорошо, я договорюсь.
– Спасибо, Леонид Васильевич.
– Не за что, – Бахрушин махнул рукой, махнул беспомощно, как 'взмахивает поврежденным крылом птица, которая не может улететь, но которая видит надвигающуюся опасность.
И действительно, Бахрушин смог договориться, и Комбата Подберезский забрал. Он увозил его, привязанного к качалке, увозил в свой подвал, где помещался тир. Подберезский, делая это, даже не предполагал, какие ужасы его ждут и что ему предстоит увидеть и узнать.
Лишь на третий день, уже находясь в подвале, Комбат осознал, правда, возможно, не полностью, что с ним произошло. Он почти ничего не помнил, даже то, что было с ним до встречи с Грязновым, все терялось в глубинах сознания. Трудно было поверить, что этот изможденный, страшный человек, постаревший лет на двадцать, еще недавно был сильным мужчиной, бесстрашным, готовым рисковать собственной жизнью.
Сейчас это была развалина, дрожащая и гнусно клянчащая у Подберезского:
– Дозу.
Слово «доза» стало для Подберезского самым ненавистным и самым страшным из того, что он слышал.
– Андрей, дозу.., дозу…
– Комбат, Иваныч, батяня, приди в себя!
– Я в себе, Подберезский, я все знаю, все понимаю.
Дай дозу, не могу!
– Нет, Комбат, нет! Держись!
– Дозу.., дозу… – Комбат бросался на Андрея, но был слишком слаб, чтобы справиться с ним.
Он хватал Подберезского за грудки, тряс.
– Ты что, сволочь, дозу мне жалеешь? Я тебя сколько раз спасал, жизнью своей рисковал, а ты какой-то дряни жалеешь!
– Иваныч, Борис Иванович, приди в себя! Одумайся, одумайся!
– Я все понимаю, все… Я конченый человек, конченый…
Подберезский временами уже был не рад, что не послушал полковника Бахрушина и забрал Комбата из госпиталя. Но, сделав шаг, нельзя отступать, надо идти до конца.
Подберезский попробовал уменьшать дозу. Страдания Комбата были нечеловеческими, он не ел, лишь иногда просил воды. Подберезский предлагал ему водку, предлагал сигареты.
– Нет, Андрей, я этого не хочу, – в минуты просветления, получив укол, шептал Комбат, – мне нужно другое.
Ты понимаешь, Андрей, другое. Эту боль невозможно терпеть, поверь мне, невозможно, она сильнее меня. Но я попробую, – как-то раз вырвалось у Комбата, – я попробую, Андрюха. Привяжи меня и не выпускай. Дай мне наручники, дай.
Подберезский дал наручники, и Рублев приковал себя к толстой трубе парового отопления.
– Я буду кричать, Андрей, буду просить, но ты не давай, не давай мне ничего – ни ключа, ни зелья. Или я сдохну, или я смогу одолеть это все.
Подберезский понимал, что Комбат рискует, что может не выдержать боли. Но он понимал и другое, что это единственный выход в сложившейся ситуации. Другого пути нет, если, конечно, этот путь не приведет Комбата к смерти. Но и то, что маячит впереди, если не воспользоваться этим страшным путем, тоже ведет к смерти, медленной и, возможно, более гнусной и унизительной.
Поэтому Подберезский согласился. Тир располагался в бомбоубежище, Подберезский завел Комбата в самое дальнее помещение, большое, просторное, светлое. И там Комбат приковал себя к толстой чугунной трубе.
– А теперь, Андрей, иди. Иди и не приходи.
– Нет, я буду заглядывать.
– Нет, не приходи. Через три дня откроешь дверь. Ты меня слышишь, Подберезский, через три дня! Если ты найдешь меня живым, значит, я буду жить и дальше. А если нет, то хоть умру не как собака, а как человек.
Подберезский закрывал дверь, тяжелую, толстую, – так, словно бы задвигал, опускал надмогильную плиту.
Слезы текли по его щекам, губы дрожали.
– Иди, иди, Андрей, – слышал он голос Комбата, бивший ему в спину. – Иди… Через три дня.., к двери не подходи. Я тебя прошу, прошу, Андрей, выполни это мое желание.
– Да, да, Иваныч, выполню.
Вот и хорошо.
Это было самым страшным испытанием для Комбата.
Он остался вновь под землей один и знал, что кричи не кричи, дозу все равно никто не принесет. Если уж Андрюха пообещал, то он не откроет дверь.
«Или выживу, или загнусь», – подумал Комбат.
И вдруг он почувствовал, что наркотическое опьянение приходит само собой уже без наркотика. Это как ярому курильщику может привидеться сигарета, да так ясно, что он ощутит смолистый табачный дым.
«Держись, комбат, держись!» – Рублев посмотрел на кирпичную стену.
И вдруг ему показалось, что кирпичи, как выдвижные ящики письменного стола, выходят из стены один за другим. Он мог вытаскивать их взглядом и задвигать вновь.
«Тебе никто не откроет, никто не выпустит отсюда, кричи не кричи», – как заклинание повторял Комбат.
Кирпичи выдвигались, задвигались, щелкали.
«Держись!»
Комбат поплотнее закрыл глаза, и ему на память пришло ощущение полета, которое он испытывал после введения наркотика.
'Нет, не о том думаешь, – обращался сам к себе Комбат, словно бы к другому человеку. – Не о том ты думаешь, Борис Рублев. Нельзя думать о наркотике, даже если это и приятно. У тебя же были и другие радости в жизни.
Ну вспомни, когда ты был счастлив!'
И он понял, что таких дней в его жизни набралось не так уж много.
«Помнишь, с ребятами ты ездил на рыбалку, а, Комбат?» – и он плотно сжал веки.
Ему вспомнилось рябящая в солнечных сполохах поверхность реки и сачок, которым он пытался подцепить пойманную на крючок большую рыбу. Он подводил ее к берегу минут десять, знал, что большей не удастся поймать никому из ребят, поехавших вместе с ним на рыбалку.
«То-то удивятся, когда увидят, что я поймал!»
Сачок зашел под рыбу, и тут сходство с прошлым закончилось. Тогда рыба была серебристая, в радужных блестках, а тут перед Комбатом в сачке неподвижно лежала большая рыба чисто золотого цвета.
«Хочешь, я исполню три твоих самых заветных желания?»
Каждый из нас когда-нибудь да задумывался, чтобы пожелал он, представься ему такая возможность.
«Хочешь, – говорила рыба, – я оживлю твоих друзей, погибших на войне? Хочешь, я сделаю так, что войны вообще никогда не будет? Хочешь, ты будешь счастлив?»
И тут Комбат неожиданно для себя произнес трижды:
– Дозу! Дозу! Дозу!
