проглядывал желтый металл, сажа снялась легко, открыв взгляду Перельмана ничуть не потускневший блеск. Он очистил протертое пятнышко до конца и придирчиво осмотрел его под разными углами. Ни малейшего изменения цвета, никаких следов побежалости… Может быть, стоило попробовать травить металл кислотой, но внутренний голос подсказывал Михаилу Александровичу, что этот опыт ничего ему не даст: он был слишком неважным химиком, чтобы провести испытание корректно и верно оценить его результаты. Да и какой во всем этом смысл? Ведь ясно же, что это золото, еще в субботу было ясно, но он, дурак, боялся поверить своему счастью. Да и то сказать, это был первый случай, когда Миша Перельман вытянул выигрышный билет в жизненной лотерее, куда более жестокой и несправедливой, чем все лотереи в мире. Впервые в жизни ему по-настоящему повезло, и теперь следовало окончательно и бесповоротно решить, что делать с этим неожиданно свалившимся на голову везением.
Он задумчиво поставил на место чашку и глубоко затянулся сигаретой. На сервиз он не смотрел, целиком сосредоточившись на собственных ощущениях. В нем что-то происходило, и он почти наяву слышал треск и скрежет, с которым перемещались, сталкивались и ломались на куски внутри его головы многолетние пласты представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. С детства вколоченные в мозг гвозди заплесневелых догм со ржавым визгом выскакивали из гнезд, растрескавшаяся штукатурка затертых до неузнаваемости слов и бессмысленных правил поведения рушилась пластами, обнажая грубый корявый камень дремлющих первобытных инстинктов. Это напоминало землетрясение, которое наконец-то обрушило дрожащий от ветхости дом, где уже много лет не жил никто, кроме крыс и тараканов.
Потом это ощущение ушло, и Перельман понял, что никакого землетрясения на самом деле не было. Он просто пережил кратковременный приступ золотой лихорадки – опасной болезни, от которой не бывает лекарств. И хорошо, что приступ был кратковременным. Возможно, у богатых людей с годами вырабатывается иммунитет, но откуда ему взяться у нищего учителя? Надо держать себя в руках, понял Перельман. Иначе немудрено наделать глупостей, за которые потом придется расплачиваться всю жизнь.
Он завернул окурок в обрывок газеты и тут же закурил снова. Совершенно неожиданно обнаружилось, что в голове у него хранится невесть откуда взявшийся подробный план, словно, пока он пил водку, сомневался и занимался самоосмеянием, его второе 'я' занималось делом и вот теперь, в точно рассчитанный момент, преподнесло ему на рассмотрение плод своих трудов. В этом плане нашлось место всему: и пришедшему из Израиля приглашению, и бритоголовым идиотам из десятого 'А', и даже тому обстоятельству, что сегодня вечером на дежурство заступал тезка Перельмана Михаил Иванович, широко известный своим пристрастием к дешевому портвейну. Теперь Перельман понял все: и свое нежелание звонить в милицию и сообщать об открытии, и внезапно проснувшуюся в нем тягу к технике, и даже то, для чего он прихватил на работу короткий, очень удобный гвоздодер, называемый в народе фомкой. Ему-то казалось, что он собирался наконец выдернуть надоевший гвоздь, который вылез из пола в его кабинете прямо напротив доски и о который регулярно спотыкались ученики и он сам. На деле же все обстояло гораздо сложнее и интереснее.
На мгновение Михаил Александрович испугался: уж очень все это напоминало раздвоение личности или, говоря попросту, шизофрению. Потом он вспомнил дохлую крысу в ящике своего рабочего стола и понял, что у него хватит сил пройти через это до самого конца.
«И будьте уверены, – мысленно сказал он, обращаясь к невидимой аудитории, – я позабочусь о том, чтобы конец этот был счастливым!»
Глава 7
Ровно в пятнадцать ноль-ноль Дорогин остановил свою машину на том же месте, где они с Тамарой расстались в начале дня. Он был уверен, что ему придется ждать как минимум полчаса, а то и целый час, но Тамара уже была здесь – сидела за столиком под полосатым тентом уличного кафе и не спеша попивала кофе. Вид у нее был задумчивый и немного усталый, но она все равно была красивее всех женщин, которые сидели за соседними столиками. «Просто я необъективен, – подумал Сергей, наблюдая за ней из окна машины. – Да и с какой стати мне быть объективным? Объективность нужна при вынесении приговора в суде или, скажем, при написании диссертации. А когда дело касается отношений между людьми, ни о какой объективности не может быть и речи. Объективно существует огромное количество женщин, у которых фигуры стройнее, внешность приятнее и голова работает лучше, чем у Тамары. Наверное, таких женщин миллионы, но меня они не интересуют. То есть интересуют конечно, но Тамара интересует меня гораздо больше, чем все они, вместе взятые. Почему? Пытаться ответить на этот вопрос объективно и логически обосновать свой ответ – занятие абсолютно бесполезное. Можно часами городить ерунду, говоря о менталитете и психологической совместимости, но все это будет обыкновенная словесная шелуха, а единственно возможный ответ очень прост и не имеет никакого отношения ни к логике, ни к объективности. Я ее люблю, вот и все. Звучит немного смешно и старомодно, но другого слова никто пока что не придумал.»
Тамара немного повернула голову и увидела машину, за рулем которой сидел Дорогин. Ее лицо сразу ожило, осветившись изнутри. Усталость и озабоченность исчезли, уступив место улыбке, на которую невозможно было не ответить. Улыбаясь, Сергей выбрался из машины, пересек тротуар и опустился на легкий пластиковый стул рядом с Тамарой. Возле стола немедленно возникла симпатичная рыжая официантка в крошечном белом передничке поверх узких джинсов и в бумажной кепке с круглым козырьком. Дорогин заказал себе кофе и снова улыбнулся Тамаре. После наглых бандитских рож и испуганного, напряженного лица Варвары Белкиной смотреть на Тамару было особенно приятно.
– Что ты так улыбаешься? – спросила Тамара. – Я смешная, да?
– Ужасно смешная, – сказал Дорогин. – Обхохочешься. За это я тебя и люблю. В этом мире до обидного мало смешных людей.
– Это что, комплимент? – понарошку обиделась Тамара. – Что это ты прячешь за спиной?
– Так, ерунда, – ответил Дорогин. – Пустячок. Тебе неинтересно.
– Так-так-так, – голосом следователя, ведущего допрос, проговорила Тамара. – Ну-ка, покажи!
– Да говорю же – пустяк, – отмахнулся Дорогин. – Не понимаю, зачем тебе это нужно. Что за любопытство? А вдруг это какая-нибудь гадость?
– Ничего, – сказала Тамара. – Что я, гадостей не видела? Не забывай, что я – медицинский работник.
– А я и не забываю, – Дорогин пожал плечами, продолжая держать правую руку за спиной. – Я помню, что ты у меня медик. Тем более. Зачем тебе на это смотреть?
Тамара приподнялась со стула и попыталась заглянуть ему за спину. Дорогин живо развернулся так, чтобы она ничего не увидела.
– Прекрати немедленно! – потребовала она. – Я могу умереть от любопытства.
– Ну, если умереть… – изображая нерешительность, протянул Сергей. – Умирать из-за такого пустяка, пожалуй, действительно не стоит. Пожалуйста, смотри.
Он вынул из-за спины и протянул Тамаре букет пышных белых хризантем.
– Я же говорил, что это пустяк, – сказал он. – А ты, наверное, решила, что там бриллиантовое колье или чья-нибудь отрубленная голова. И теперь, конечно, разочарована…
– Конечно, – сказала Тамара. Она ткнулась лицом в цветы и смотрела на Дорогина поверх букета. Глаза ее улыбались. – Разочарована, оскорблена в лучших чувствах и полна решимости отомстить. Ты не знаешь где-нибудь поблизости местечка, где я могла бы осуществить свою страшную месть?
– Н-не знаю… – нерешительно сказал Муму. – Это смотря какая месть. А наша спальня для этого не подойдет?
– Великолепно! – воскликнула Тамара. – Отличная идея. А главное, очень свежая и оригинальная. Поехали скорее!
– Подожди, – сказал Сергей. – Ты же хотела погулять…
– Я ужасно соскучилась, – призналась Тамара. – Москва все-таки слишком большая. Я чувствую себя в ней какой-то козявкой – маленькой, заблудившейся, никому не нужной козявкой. Я провинциалка, да?
