сознании и уплыл в небытие, помахав на прощание крыльями. Машинист, зная время до следующего разъезда, снова доверил тепловозу все, что можно, и, подцепив кареокую мадемуазель, пил с ней на брудершафт, охмуряя железнодорожной формой, серебристой бородой и бессмысленными фразами, осмысленно внедряемыми в те точки, которыми женщины любят. Мужская половина представителей торговли стала срубаться первой, будучи более стрессоуязвимыми и, соответственно, более стрессорасслабляющимися. Заключалось это в переходе от конвульсивных танцевальных импровизаций к длинным закольцованным разговорам о прелестях жизни, выражаемых в основном классической формулой: «...А хорошо жить еще лучше». Менялись адресами, телефонами, визитными карточками и обещаниями. Все это — под грохот компакт-проигрывателей и мешанину неуспокоившихся и переплетающихся тел, хозяева и хозяйки которых надолго ушли в параллельную реальность.
...Состав не дотянул до вокзала триста метров и стал. Все поголовно спали, включая экипаж и переводчика.
По образованию Катаяма был инженер-электронщик, работал в свое время на корпорацию «Сони», но после России и ее школы жизни получил трансформацию ментальности, плюнул на направленное движение электронов, приносящее направленное движение капитала, стал таксистом и над собой никого, кроме Бога, видеть не желал. И вот они с Музыкантом сидели в любимой закусочной Катаямы, пили благороднейший напиток — пиво.
— Так, говоришь, там у вас теперь все немного по-другому? — спросил таксист, церемонно отхлебнув сразу полкружки, и откинулся в плетеном бамбуковом кресле. Помолчал, перебирая креветки, и добавил: — Ты знаешь, а у нас... — широким жестом Катаяма провел вдоль всей закусочной и остановил руку в направлении императорского дворца: — ...А у нас так же, как и у вас. Разница вся только в словах.
— Да я бы не сказал, — ответил Музыкант.
— Это только на первый взгляд, поверь. Отсиди у нас пару лет — и куда все различия денутся, как только язык выучишь. Разница, правда, все же есть. В процентном отношении механиков и священников, условно говоря. В России — один к двадцати. У нас — наоборот.
— И в чем же их различие? Этих самых механиков...
— Есть и очень большое. Начнем с того, что любой священник всегда, при желании, станет механиком, ему это раз плюнуть. А вот наоборот — полный пролет. Никакой механик вообще не в состоянии даже вообразить, что такое священник, не то что стать им. В том поезде, в котором ехал я домой, были практически одни священники. У вас это в порядке вещей. Поэтому я никогда не забуду русский язык. Надеюсь, ты понимаешь, что священник и поп, как у вас говорят, — две большие разницы. Опять же, священник всегда может быть попом, поп же — далеко не всегда. Он может быть механиком и, собственно, почти всегда так и есть. Священник умеет летать, у него есть крылья, хотя почти никто из них об этом не знает. А механик лишь в состоянии ползти, уткнувшись мордой вниз, и сортировать, перекладывая с места на место, мусор, думая, кстати, что складывает его к себе в карман.
— Я понял. Орлы и кроты. Не очень свежая мысль.
— Ничего ты не понял. Глупая улитка может настолько вылезти из своего дома, что потеряет его. А умная даже рожки не высунет — как бы чего не вышло. И обе они, идиотки, одинаковы. Ум тут совсем не при чем, вот и весь секрет. Одна сдохнет от голода, а другая кого-то накормит собой. Правда, есть еще одна — она вообще не рождается. У японцев это считается мудро.
Таксист-психоаналитик впился зубами в креветку и замолк, весь уйдя в церемониальный процесс. Музыкант отхлебнул пива:
— Выходит, эти твои священники — нерожденные, что ли? Ты прав, мы мыслим немного по- разному... — И закурил свою тонкую сигарету, пустив аккуратное кольцо дыма.
— Мы мыслим одинаково. Механики рождены полностью и конкретно. Они целиком здесь. Как те же улитки. А настоящий священник рожден только наполовину. Это и есть различие, причем тотальное.
— Тотальное различие? Хм, ты и правда меня убедил, что различия существуют, по крайней мере — в нашем мышлении. Священник рожден наполовину. Любопытно, а где вторая?
— Это вопрос не ко мне. Там... — японец неопределенно махнул рукой.
— Ладно, я тебе верю на слово. Мы-то все-таки здесь. Кто его знает, где оно лучше. Все познается в сравнении. Может быть, ваши японские улитки более продвинуты в плане метемпсихоза, реинкарнации и надежд, с этим связанных, а поэтому даже рождаться не желают от горькой тоски бесконечных перерождений. Но наши, отечественные, — совсем другой породы, я уверен. Может быть, оттого, что в наших краях их не едят.
— Возможно, Коля-сан, возможно. У вас там все может быть, — Катаяма грустно пожевал крабью лапу. — Ты прав, в России многое не едят. Но здесь, у нас, не пропадает ничто. Пожирается моментально. Как там у вас говорят: «Моментально в море».
— Что-то не слышал такого.
— Уже услышал. Да, как ты думаешь: тот, кто сейчас вникает в наш разговор, — он священник или механик?
— Я думаю, скорее всего, священник, если дошел до этого места.
— Да, тут ты, скорее всего, прав, хотя есть очень упорные механики.
— Мы говорим на русском языке. Если он нас понимает, значит, пришел издалека, а если не понимает, значит, это не он.
— И я так думаю.
Они некоторое время молча пили пиво, полностью уйдя в себя.
— Господи, но если это механик, — покачал головой Катаяма, — то я ему сочувствую. Дальше придется вникать в совершенно для него невозможное. Эти вещи не дешифруются. Мне его жалко.
— Да брось ты, — сменил тему Музыкант. — Ты мне скажи, семья у тебя, наверное, здоровенная. Человек восемь?
Катаяма удивленно поглядел на него. Покачал головой и усмехнулся:
— Нет, Коля-сан, не большая. Я. Матери уже нет. Ну, дочка еще, замужем за американцем. Бывшая жена, тоже замужем за парнем с авианосца. Ее считать?
— Да нет, я бы не считал.
— Ну, и я так думаю.
— Она развелась со мной, когда я был у вас в гостях. А американец как раз к нам заехал. Мне сорок четыре года, Коля-сан, и я почему-то иногда счастлив. Вот, например, в такие, как сейчас, моменты.
Он поднял высоко, как флаг, крабью лапу и закричал на всю закусочную: «Банзай!!!» Подбежал официант с громадным блюдом, немного неверно поняв атакующий вопль. Катаяма, улыбаясь, сказал ему что-то. Тот недоверчиво ответил и выставил вперед свое блюдо с какими-то водорослями и морскими ежами. Музыкант хмыкнул и стал вытаскивать еще одну сигарету, скептично глянув на нового друга. Катаяма указал рукой себе на глаза, потом на официанта, и затем на потолок и пол. Негромко произнес: «Дзэн исигуро». И откинулся в кресле, спокойно глядя перед собой. Официант сразу стал серьезным, наклонил голову, медленно, задом отошел от столика и скрылся в сизом полумраке заведения, но через минуту вернулся и принес в подарок жареную улитку, всю пропитанную специями и душистыми травами. Вежливо произнес длинную непонятную фразу.
— С тобой не пропадешь, — усмехнулся Музыкант. — Ты что, и правда священник? Или бандит?
— Я вольный таксист, а это — почти священник. Этим все сказано. Подарки не обсуждаются, у вас тоже так считают. И мои священные чувства говорят, что ты хороший человек и улитку эту съешь. Это дар от души.
Музыкант с подозрением посмотрел на лежащую среди благовоний покойную и вежливо намекнул на пресыщение. Катаяма удивленно глянул на него:
— Коля-сан, в этом существе твоя сила. Никто и ничто не проходит даром. Это заблуждение присуще погибающим цивилизациям. Не смотри на меня так, это даже возведено в закон физики. Я же таксист. Верь мне.
