— Естественно, не ваше. Но что вы позируете — не считаю. Время идет к обеду, и вы загрустили, вот и видите в жизни одно черное мошенничество. Скоро пропоет труба, и через полчаса вы снова станете сама собой.
— Я и сейчас какая есть. Просто вы не можете поверить, чтобы хорошенькая девушка придерживалась подобных взглядов.
Джимми взял ее за руку.
— Разрешите, я помогу вам. Тут на палубе — дырка от сучка. Осторожнее! А теперь слушайте. Я рад, что вы сами про это заговорили. Ну про то, что вы — самая хорошенькая девушка в мире…
— Ничего подобного я не говорила!
— Вам помешала скромность. Но факт остается фактом. Я рад, повторяю, потому что я и сам так думаю. Мне очень хотелось бы обсудить это с вами. Таких волос я вообще не видел!
— Вам нравятся рыжие волосы?
— Золотисто-рыжие.
— Очень мило, что вы их так называете. В детстве почти все мальчики дразнили меня Морковкой.
— Теперь их, несомненно, постиг дурной конец. Если на расправу с детьми, критиковавшими пророка Елисея, он послал медведей, то на ваших маленьких дружков надо бы спустить свору тигров. Но были среди них, несомненно, души и потоньше. Не все же дразнили вас Морковкой?
— Да. Некоторые — ржавым кирпичом.
— Этих, надеюсь, четвертовали. Глаза у вас на редкость красивы!
Энн отняла у него руку. Обширное знакомство с молодыми людьми подсказывало ей, что пора менять тему.
— Вам понравится Америка.
— Мы не Америку обсуждаем.
— Это вы, не я. Замечательная страна, если хочешь добиться успеха. На вашем месте я бы отправилась на Запад.
— А вы на Западе живете?
— Нет.
— Тогда зачем мне отправляться туда? Где вы живете?
— В Нью-Йорке.
— Я тоже буду жить в Нью-Йорке.
Энн держалась настороже, но ей было и забавно. Предложение, к которому Джимми стремительно продвигался, не было новостью для нее. В течение нескольких сезонов в Бар Харборе, Такседо, Палм Биче и в Нью-Йорке она занималась в основном тем, что сыпала отказами, остужая пыл у вереницы сентиментальных юношей, которые складывали свои ненужные ей сердца у ее ног.
— В Нью-Йорке жить никому не запрещается.
Джимми молчал. Он изо всех сил сражался с надвигавшейся печалью, стараясь легкомысленным тоном поддерживать бодрость духа, но явное ее равнодушие просто обескураживало. Один из молодых людей, которому пришлось подбирать брошенное было к ее ногам сердце и тащить его в починку, говорил близкому другу, что идиот, который ухаживает за Энн, испытывает страдания горячего шоколада, в который бултыхнули мороженое. Услышь это сравнение Джимми, он признал бы его абсолютную точность. Ветер с моря, колючий и бодрящий, стал ледяным, а звенящая его песня превратилась в тоскливые завывания.
— Когда-то я тоже была сентиментальной, хуже других, -вернулась Энн к брошенной теме. — После колледжа плакала, мечтала, вздыхала — ах, любовь! Ах, луна! Голубки, голубки… А потом случилось так, что я все разглядела. Да, было очень больно, но какой отрезвляющий эффект! С тех пор я совершенно переменилась. Виноват, конечно, мужчина. Метод он применил незатейливый, попросту обсмеял меня. Остальное довершила природа.
Джимми оскалился в темноте. Убийственные мысли о неизвестном гаде переполняли его душу.
— Попадись он мне! — проскрипел он.
— Вряд ли. Сейчас он живет в Англии. Его зовут Крокер, Джимми Крокер. Я вам о нем недавно говорила.
Сквозь завывания ветра донесся пронзительный рев трубы. Энн свернула к салону.
— Обед! — весело возвестила она. — Какой аппетит разыгрывается на корабле! — Она приостановилась. — А вы не идете?
— Пока нет, — придушенно прохрипел Джимми.
ГЛАВА VIII
Полуденное солнце ярко сияло над Парк-Роу. Улицы затопили торопливо шагавшие люди, вырвавшиеся из тысячи контор. В мыслях у них бродили образы ленча. В каньоне Нассау-стрит торопливый бег толпы замедлялся. Пришлые торговцы конфетами теснили мальчишек-газетчиков, а лошади, впряженные в телеги, старались как могли, чтобы не растоптать прохожего. Устремляясь к Сити-холл, тек густой, как обычно, поток — армия счастливых влюбленных шла покупать брачные лицензии. Из дверей метро выскакивали пассажиры и скрывались за ними точно кролики. Короче, нервный центр городского тела как всегда кипел и бурлил.
Джимми Крокер, стоявший в подъезде, завистливо наблюдал толчею. В толпе шагали мужчины, жующие жвачку; мужчины в белых шелковых галстуках с булавками — имитацией под бриллиант; мужчины, которые, выкурив семь десятых сигары, дожевывали остаток. С любым из них он охотно поменялся бы местом. У всех у них была работа. А в его теперешнем состоянии духа казалось, что ничего другого для абсолютного блаженства и не требуется. Поэт очень грубо и неприятно говорит о человеке, «чье сердце не пылало, когда вернулся он домой с чужбины»; но, может, он и простил бы Джимми за то, что тот вместо пыланья испытывал холодное, липкое смятение. Ему пришлось бы признать, что следующие строки — «хотя он очень знатен и богат» — неприложимы к Джимми Крокеру. Последний, возможно, и сосредоточился на себе, но все его богатство составляли 193 доллара и 40 центов, фамилия была отнюдь не знатна, а мелькание ее в подшивках «Нью-Йорк Кроникл», редакцию которой он только что навестил, подсказало ему, что, переменив ее на Бейлисс, он совершил разумнейший свой поступок.
Причины такой печали, когда он обозревал часть родины, видимой с порога дома, искать было недалеко. «Атлантик» вплыл в гавань субботним вечером; Джимми отправился в дорогой отель, снял шикарный номер и попросил горничную, чтоб завтрак подали в 10 часов утра, а с ним воскресный номер «Кроникл». Пять лет прошло с тех пор, как он видел милый старый листок, в который и сам сообщал про пожары, убийства, уличные происшествия и свадьбы. Читая его, думал Джимми, он официально приобщится к давно покинутой стране. Куда уж лучше и символичнее — в первое утро возвращения сидеть в кровати и читать добрый старый «Кроникл»! Среди его последних мыслей, пока он засыпал накануне, бродили добрые догадки, кто сейчас редактор, и печатаются ли по-прежнему в юмористическом приложении приключения семьи Дафнат.
Волна немужской сентиментальности захлестнула его, когда на следующее утро он потянулся за газетой. Силуэт Нью-Йорка, показавшийся, когда корабль вплывал в гавань, вызвал отклик в его душе: перестук поездов надземной дороги и специфический аромат подземки — все было добрым и приветливым. Но по-настоящему странник ощутил, что он и вправду в Манхэттене, только взяв в руки воскресную газету. Развернул он ее, как и всякий другой, на юмористическом приложении. И тут же леденящая душу, почти вещая тревога пробрала его. Семья Дафнат исчезла. Джимми понимал, что страдать так, будто ему сообщили о смерти близкого друга — неразумно: папаша Дафнат и его родственники забавляли народ своими приключениями еще лет за пять до того, как он уехал из Америки, а даже самый забавный герой приложения редко выживает дольше десяти лет. Тем не менее утренний его оптимизм подернулся тучкой. Он не получил никакого удовольствия от натужных хохм дебильной личности под названием Старый Дилл Пикл, сменившей Папашу.
Однако это, как обнаружил он почти тут же, оказалось мелочью, пустячком. Да, неприятно, но на
