Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой, спел несколько военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понравились, хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и другие – похабные, например, «Про Нинку наводчицу» и блатные. Их он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на магнитофон и потом продают. Он – Сашка Кулешов, сочинитель. Конечно, Максим Григорьевич, песни эти слышал. Тамарка крутила. И они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и знаком – похож чем-то на бывших его подчиненных, хотя здесь он играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту своем, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не интересовало его совсем. Один раз, правда после того, как услышал дома песни, спросил даже у Тамарки:
– Это кто же такой поет?
– Мой знакомый!
– А он не сидел, часом?
– Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Кулешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел. И опять Максиму Григорьевичу понравилось. А вчера он еще тост сказал и подсел, и песни пел. Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подливал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что орден.
Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спросит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вчера он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.
– Да, что орден, Александр Петрович, Саша, конечно, ты мне. Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
– Да не скромничай, Максим Григорьевич!
– А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами ворочал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения выполнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад – ахнул бы, а лет сорок – так и совсем бы обалдел, – занесло куда-то в сторону бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому, что плел пьяный его язык, и уже всякий контроль и нить утеряв, начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
– Я сам Тухачевского держал!
– Как держал? – Опешил Саша и перестал бренчать.
– Так и держал, Саш, как держут – за руки, чтоб не падал.
– Где это?
– А где надо, Саш!
Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Григорьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел ввиду сказать Саше Кулешову…
Так и думал Максим Григорьевич, что вскочит сашок после этих его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: – выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается, держал Блюхера! – Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорьевич.
Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он – пьющий, Кулешов, ох-ох-ох какой пьющий. Все это вспомнил Максим Григорьевич и его опять замутило.
– И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что мне с ним детей крестить, – он даже вымученно улыбнулся, потому что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повторилось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка. Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно и по-мужски:
– Глядите! Будете пить – умрете, а так – года три гарантия. А он уже пьет запоем четвертый год и жив, если это можно так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, хотя и умный и врач хороший.
А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмелку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего. Да откуда же быть у дочерей? Ирка с мужем – как копейка лишняя завелась, премия зятьева или сэкономленные – они ее сейчас же в сберкассу, на отпуск откладывают. Они – дочка с зятем – альпинизмом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то там в горы. Словом, лазят там по скалам. Особенно зять – Борис Климов – лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно. В прошлом году два месяца лежал – привезли переломанного еще в середине отпуска. Ничего – оклемался и в этом году опять за свое. Так что нету у ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и искать не стоит, эта сама у матери на метро берет, да у соседа покурить стреляет. Пойти, нешто, к соседу? Так занято-перезанято. Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он горючим для ракет занимается. Серьезный такой дядя, хоть и молоденький. Уехал он недели две назад на этот Байканур. Он теперь часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: «Произведен очередной запуск… „Космос-1991“. Все нормально и т. д. «, И сосед возвращается веселый и довольный, и ссужает Максима Григорьевича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не приехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на своей, так сказать территории, потому что другая вся площадь квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем – моральным из-за ордена и физическим из-за выпитого. Так бы и сидел он еще долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвенела на лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то нахально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: есть кто-нибудь? Отворяйте сейчас же! А то двери ломать будем! Голос показался Максиму Григорьевичу очень знакомым и он пошлепал открывать.
Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились, потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега, собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался… И Колька лыбился, показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
– А, Максим Григорьевич, – заорал Колька, как будто даже обрадовавшись. – Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, – тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. «Двин» – успел прочитать Максим Григорьевич, – «Хорошо живут, гады! « А Колька продолжал:
Я вот и понятых привел – одного правда. Знакомьтесь – звать Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище – Штилевой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да аккуратно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Максим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом захлопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещенный санузел.
Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили бутылку «Двина», взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин – обессилевший и злой, – Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
– Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, драгоценный наш.
Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водичкой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувственно глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, – коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спросил:
– Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уголовная твоя харя? – ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло.
– Так там написано, – пошутил Колька, – лестничная клетка – часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при желании. Давай по второй.
Выпили и по второй. Совсем отпустило Максима Григорьевича, и он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
