событий человека в черном, забрызганном грязью пальто.
– Почему вы кричите?
Безучастный блондин опустил на майора мягкий взгляд, ничуть не испугался его строгого вида:
– Хотел разбудить вашу совесть, гражданин начальник.
– Кто еще хотел разбудить?
– Моя душа, гражданин начальник.
– Значит, вам будет не скучно в карцере.
Он закурил дорогую папиросу, подумав, указал на трясущегося у барачной стены мужичонку.
– Того – в строй. Этого вместе с душой – в карцер. Остальные должны уяснить – здесь рабочий лагерь. Работа вас кормит я дает право на досрочное освобождение. Нарушение лагерного режима лишает вас этого права. Лейтенант!
– Я, товарищ майор!
– Раздайте пищу. Людей – в баню, вещи в прожарку. Утром всех, кроме тех, кто будет ремонтировать лагерь, отправить в карьер. Небольшая просьба, лейтенант Позаботьтесь о тишине – я буду музицировать…
Он бросил окурок под ноги жадно глотающего табачный дым молодого, очень простоватого на вид зэка. Несколько секунд тот колебался, пожирая дымящийся окурок жадными глазами, и вдруг грохнулся на колени, схватил окурок.
Майор был к этому готов. Хромовый сапог вбил окурок в расквашенный рот зэка. Овчарка кинулась и выволокла попавшегося на нехитрый трюк простака из строя.
– Оставь его, Ганс! – попросил дружески майор, потрепав собаку по вздыбившейся холке. Вздохнул и со вздохом указал на застывших по стойке «смирно» трех мертвецов у доски почета:
– Это беглецы. Обратите внимание и сделайте вывод. Здесь никто не может рассчитывать на удачу. Ее здесь нет…
Он уже почти пошел в направлении единственного деревянного дома, но когда из строя раздался срывающийся от волнения голос, остановился, а точнее – задержался, скосив в ту сторону серые глаза.
– Почему один должен отвечать за всех? – спросил кто-то рядом с Упоровым.
Майор не ответил, только вопросительно поднял брови.
Из строя вышел бывший директор прииска «Коммунистический», взволнованный и оттого еще более перекошенный Ведров.
– Не стану прятаться, гражданин начальник. Он рта не открыл, а его – в карцер. Почему один должен…
– Двое. Лейтенант! И этого в карцер!
Начальник лагеря «Новый» забыл о Ведрове обращался только к лейтенанту:
– Еще раз прошу – позаботьтесь о тишине.
…В баню шли партиями. На всю помывку отводилось полчаса, ложка зеленого мыла в ладонь и шайка теплой воды. После бани однорукий зэк выбрасывал из прожарки прямо на двор пахнущее хлоркой белье, приговаривая:
– Хватай шмутье, сидельцы! Кто смел, тот и успел.
Увидев Каштанку с наколотым на груди крестом и профилем Ленина, он постарался спрятать чувства поглубже, равнодушно процедил сквозь зубы:
– Был слух: тебя трюманули на Крученом?
– Обошлось, – лаконично ответил Опенкин, тут же спросил: – Что там за «моряки» в озере?
– Местные. Все местные. И вам не обойдется. Три месяца, а потом – или на проволоку, или в купальню. Здесь человеку при любом здоровье не сдюжить. За зиму ползоны передохло.
– Спасибо – успокоил.
– Чем богат. Дальше сам додумывай. Ко мне больше не подкапывай – спалишь.
– Сарай за вахтой, ну, вон тот… Что в нем?
– Не зарься. Керосин, бутор хозяйский. Сто раз проверен.
– С тобой ясно, Культяпый. Даешь отмычку – и я тебя не знаю.
Культяпый бросил очередной тюк с бельем, слегка задумавшись, пошамкал широким ртом. Исчез он незаметно, в тот момент, когда Федор осматривался по сторона: а вернувшись, сунул ему в руку аккуратный сверток.
– Выиграл у одного беса.
Каштанка развернул серую тряпку, удивленно посмотрел на Культяпого:
– Это инструмент Нежного.
– Какая разница? Не сдюжил, а ведь подковы гнул…
Культяпый с силой швырнул ком белья в амбразуру, проверив обстановку скорыми глазами, закончил мысль:
– Жизнь здесь дешевле подлости. Иди, Федя, царство тебе небесное…
…Трое сидели у остывшей печи, сделанной из куска большой трубы, и пытались понять друг друга перед тем, как на что-то решиться.
– Такой ночи больше не будет, – говорил взволнованный беседой с Культяпым Федор Опенкин. – Это не ночь, а подарок! Все устали. Все хотят отдыхать. Усталый человек не может быть бдительным. Вы уж мне поверьте: я всегда работал ночами.
– Бежать? Куда?! – спрашивал его Ираклий. – Карты пет. Продуктов пет! Друг друга кушать станем?!
– Зачем друг друга?!'Сухаря' прихватим пожирней. «Корову»!
Ираклий выразительно скрипнул зубами:
– Помолчи, слушай, а! Людей кушать не могу! Еще раз скажешь – знать тебя не хочу!
– Разборчивый! Видал, каким скоро будешь?! Голый, синий, главное – мертвый!
– Какой буду, такой буду! Людей кушать не хочу!
Упоров слушал молча. Он предполагал, что этот полуразвалившийся барак может их всех пережить. Попробовать все объяснить заключенным? Разобрать барак и с кольями пойти на пулеметы? Кто-то обязательно вложит… Да и пулеметы не пройти. Барак не обязательно ломать, не обязательно. Зачем? Он сухой, как солома. Его высушил ветер. Сухой…
– Стоп! – выдохнул он вслух, и двое, перестав спорить, уставились на него, ощутив живое присутствие интереса. Они подвинулись друг к другу. Тень стала общей.
– Так что хранится в том сарае?
– Керосин. Разный бутор, нам не сподручный. Бежать надо, Вадим! Бежать! Не хрена пудрить мозги! – Летучий взгляд его метался по сторонам, ни на чем не задерживаясь.
Упоров перебил:
– Мы не бежим. Все равно поймают, поставят у доски почета, как тех троих. Надо спалить этот гроб. Поджечь бараки! Ветер снесет огонь на караульное помещение…
– Ты… – Опенкин не мог найти подходящие слова, – ты прямо это, в рот конягу шмендеферить, гений какой-то!
– В бараках люди, их надо предупредить, – предложил Ираклий, глянув на зэков, понял, что сказал глупость.
– Федор, ты идешь?! – окликнул Вадим.
– Спрашиваешь?! Ну, и фраер нынче пошел отчаянный. Другой вор позавидует.
Они по одному исчезли от печи. Крались вдоль нар, стараясь не попадать в узкие полоски лунного света из оконных щелей. Бесшумно вошли в подсобное помещение. Ираклий держал решетку. Упоров выламывал скобой ржавые гвозди. Первым прилип к подоконнику и соскользнул во двор Опенкин. Через минуту его голова возникла из темноты:
– Мотай портянки на сапоги: скрипучие шибко. Сидор оставь!
Вдоль стены крались на четвереньках, ловя за воем ветра каждый посторонний звук. Вадим не дополз до угла с метр и замер, усмиряя расходившееся дыхание.
За углом таилась опасность. Он думал о ней, как о живом человеке, напряженно сжимавшем
