Что тут объяснять?!
Зэк постепенно расставался со снисхождением к себе, и будущее становилось понятным, как необходимая, жестокая работа.
Сестра еще не покинула палату, а грек приподнялся и спросил:
– Что тебе доложили, гражданин начальник?
– Сучий этап. Все педагоги со стажем, и трюмиловки не избежать.
– Во как повернулося, – прокашлялся одноногий. – До нас добрались…
В конце коридора хлопнула входная дверь, по стонущим доскам загрохотали тяжелые шаги. Упоров сунул руку под подушку, нащупал ручку большого хирургического скальпеля, еще подумал о сестре с холодной нежностью, как думал в побеге о погибшем товарище.
– Прошу соблюдать тишину, – голос Лены просительно вежлив.
Четверо зэков внесли окровавленное тело. Ноги раненого волочатся по доскам, оставляя темный след.
– Заратиади, – попросила грека сестра. – Уступите свое место.
– Почему я? Самый небритый, что ли?!
– Остальные – после операции…
– Иди ко мне, Борис.
– С тобой опасно. Лучше к безногому: места больше. Подвинься, футболист.
И опять в воздухе плавает запах крови, легкий, но удивительное дело – он перебивает все более сильное и гнилое. Он – над всем. Очистительно живой, волнующий, как утренняя прохлада на помойке.
Раненого положили со всей возможной осторожностью, точно он приходился близким родственником каждому из четырех носильщиков. А потом тот, кто стоял к Упорову спиной, повернулся и сказал:
– Здравствуй, Вадим! Видишь, как нас…
То был Федор Опенкин. Левая щека Федора вздулась, рукав телогрейки наискось располосован бритвой, глаза проданной хозяином собаки смотрят с грустной улыбкой.
– Здравствуй, Федор! – ответил Упоров. – Кого принес?
– Николая Александровича. Ну, артиста. Нешто не признал?! Воров суки режут, Вадик. Как скот. Отречения не просят, режут, и все тебе тут.
– Николай Александрович жив? – Упоров не хотел знать о воровских проблемах: у него были своп не лучше.
– Не жилец, это точно. Сонного по хребту Секач топором отоварил. Суки – они и есть суки.
Из распахнутой настежь двери дежурного врача раздался голос сестры:
– Нет, Гера Яновна. Я не успела его осмотреть. Охрану сняли. Доктор Зак трезвый. Скоро придет. Понятно: отправить посторонних, прогреть операционную. Будет лучше, если вы вызовете охрану. Извините.
Звякнула трубка телефона. Сестра вошла в палату, сказала, обращаясь к тем, кто принес Очаева:
– Вам надо уходить, ребята. Приказ. Идите. Я закрою дверь.
Каштанка подмигнул Упорову, стараясь держаться небрежно:
– Прощай, Вадим! Вряд ли свидимся.
– Прощай, Федор! Надеюсь, ты мне не завидуешь?
– Да нет. Я тебя просто уважаю, хоть ты и не вор…
Зэки пошли ленивой, шаркающей походкой бывалых людей, не выдавая своих переживаний. Они уже были за дверью барака, когда дежурная сестра, спохватившись, отбросила деревянный засов и крикнула:
– Федор! Федор!
Опенкин шагнул на свет, не убирая руки из кармана телогрейки, спросил неестественно громко:
– Ну, я – Федор! Чо кричишь?!
– Вы должны остаться, Вадим сказал – вас могут там убить.
– Да ладно! Какая разница… – ему было неловко перед женщиной.
– Вернитесь, Федор!
– Вали сюда! Они тебя-то обязательно грохнут! – Упоров стоял за спиной Донсковой, запахнувшись в серый больничный халат.
Опенкин по-кошачьи застенчиво крутнул головой, нехотя вошел, бормоча под нос что-то о напрасных хлопотах и неприятностях сестрицы за его трижды отпетую, никому не нужную душу, которой он ничуть не дорожит.
– Посидите до утра в кладовке, – быстро опередила его Лена. – Здесь не сыро. Можете подстелить матрац, лечь прямо на пол.
Она закрыла на ключ дверь, помахав рукой Упорову, пошла в операционную. Зэк смотрел ей вслед и думал, что если бы все женщины России были на нее похожи…
О, господи, они сейчас бы гуляли по набережной портового города, между ними ковылял бы сынишка. И никаких тебе революций, социализма, лагерей, сук и воров.
Такие женщины творят мир…
Властный, требовательный стук в дверь заставил его поторопиться к койке. Гера Яновна ворвалась в помещение, на ходу падевая белый халат с голубой окантовкой по линии карманов. Она подняла успевшую намокнуть простыню над Очаевым, процедила сквозь зубы:
– Сволочи!
– Суки, – поправил начальника медицинской службы безногий.
– Молчать! – закричала Гера Яновна. – Донскова, завтра же выписать это дерьмо! Больного на стол. Хотя…
Она прикусила нижнюю губу, что-то про себя соображая, но все-таки упрямо мотнула головой:
– На стол! Что вы стоите, Зак?! Шевелитесь!
Очаева погрузили на носилки. Он уже не стонал, лишь грудь иногда высоко вздымалась и из нее вырывался свистящий выдох.
– В собственной зоне режут. Пришлые! Когда ж такое было?! – ворчал одноногий. – Смельчали воры.
Часа через полтора сильнейший удар в дверь оборвал разговоры. Упоров вынул из-под подушки скальпель, спрятал в рукаве. Удары начали повторяться с нарастающей скоростью. Грек не выдержал, закричал:
– Что они там, взбесились?!
Из операционной вышла сестра, подошла к двери и, убрав с лица повязку, спросила:
– Кто там?
– Свои. По поручению подполковника Оскоцкого. Открывай!
– Все на операции. Я не имею права.
– Открывай, стерва! Высадим дверь!
Знакомые слова и интонация заставили Упорова сжаться под одеялом.
Деревянный засов заскрипел под тяжестью навалившихся тел. Дверь начала со скрипом рушиться.
– Заключенная Донскова, откройте!
Гера Яновна стояла в забрызганном кровью халате, опустив в карман ладонь в резиновой перчатке. При этом вид у нее был очень негостеприимный, чтобы не сказать – взбешенный.
Широкий засов с натугой отошел в сторону. Удар ногой распахнул двери, и из темноты стоящей за порогом ночи возник человек в бешмете. Он внимательно оглядел все углы, подчеркнуто не замечая стоящих перед ним женщин. Высморкался и произнес гортанным басом:
– Входи, хозяин. Тебя ждут.
«Пришли за твоими руками, – Упоров сжал рукоятку скальпеля, отвлекаясь от возникшей в животе
