— А как правильно?
— Понятия не имею, — ответил он сердито.
Потом, не поднимая головы, сказал:
— Эй, ты чего там ходишь?
Я поглядела наверх. Это он Игоря окликнул. Тот, оказывается, все это время бродил где-то неподалеку вдоль низенького обрыва над времянкой. На голос он обернулся и довольно ловко съехал вниз по склону.
— Да так, — ответил он сухо. Он вообще в последнее время держался очень холодно. — Размяться решил.
— Не находился еще, — вяло отозвалась я.
Он вздохнул, подошел к крыльцу, но садиться не стал. Ходил взад-вперед по площадке перед вагончиком. Потом, на ходу, сказал:
— Долго вы тут сидеть собираетесь?
— Да нет, — говорю, — сыро.
— Да я не о том, — ответил он раздраженно. — Вы что, решили тут окопаться? Строить светлое будущее?
— Томас говорит, нам можно ехать. Хоть сейчас.
Он помялся. Что он, в самом деле? Чертил что-то по гравию носком своего разбитого ботинка, потом поднял голову. У него был совсем другой взгляд… жесткий. Я его вообще когда-нибудь знала, этого человека?
— Сколько, ты говорил, туда ехать?
— Отсюда? Ну, часа четыре, наверное, — отозвался Томас, — Может, немного меньше.
— Подбросишь меня.
Я тоже встала. Просто стояла, смотрела на него…
— Игорь, — говорю наконец, — может, не надо?
— Ты боишься, — отвечает, — так это твое дело. А я насмотрелся тут. Хватит.
— Что ж, — говорит Томас, — наконец-то у вас появилась возможность выбирать. А это уже кое- что.
Я искоса поглядела на него и увидела, что он улыбается. У него была хорошая улыбка — беззащитная какая-то.
— Добился своего, — говорю.
Он только пожал плечами. И правда, при чем тут он…
— Ладно, — говорит, — раз так, поехали. А то я могу и передумать. Вы оба у меня уже вот где…
Это был просто еще один пост на дороге, стеклянная будка на обочине стояла пустая, но там был и патрульный — он стоял под дождем, неподвижный, темный, и я никак не могла рассмотреть его лица, потому что водяная пыль летела мне в глаза. Смеркалось, но у пропускного пункта было темно, никаких придорожных огней, никаких ориентиров, и только фары нашей машины выхватывали из клубящейся мглы сплошные нити льющейся с небес воды, да еще знак «проезд запрещен», новенький, выкрашенный флуоресцентной краской. И, когда глаза мои привыкли к этой темноте, я поняла, что темно только здесь, на въезде в город, потому что там, дальше, низкие тучи были подсвечены мягким ровным огнем, сплошным огнем, нежным светом, льющимся откуда-то снизу, с земли.
— Когда же наш мир рухнул? — говорю. — Когда же его у нас отняли? Мы и не заметили.
— А если бы и заметили? — возразил Томас. — Что бы вы могли сделать? Что вы вообще сами можете сделать?
— Вы же не дали нам такой возможности, — говорю. — Может быть, со временем, когда-нибудь… А теперь уже поздно, наверное. Теперь все уже слишком намешано. Придется нам теперь и с вами учиться ладить как-то. А то нам своих забот было мало.
Дождь был не по-весеннему холодный, и дорога блестела в свете фар и отражала зарево, пылающее за шлагбаумом, и капли дождя на капоте дрожали и переливались, и маячила за водяной завесой черная фигура часового.
— А там что? — спрашивает Игорь. — Там, в городе?
— Люди, — говорит Томас. — Тебе они понравятся. Отовсюду, из разных мест. И ваши земляки — тоже. Кто-то уже там, а кто-то доберется чуть позже. Так что ты увидишь своих знакомых.
— А остальные? Так я и не буду знать, кто человек, а кто нет?
— А зачем тебе?
— Ну… — говорит он, — не знаю.
— Разберешься со временем, — говорит Томас. — Ну что? Пока?
— А мы еще увидимся?
— Надеюсь, да, — говорит Томас. — Мало ли как оно дальше обернется. Да и я рад буду с тобой повидаться, хоть ты и пистолетом в меня тыкал. Давай, поторапливайся. Надоело под дождем болтаться.
Игорь поднял воротник чужой шинели, шагнул прочь, обернулся ко мне.
— Может, — говорит, — все еще обойдется.
Шлагбаум поднялся, пропустил его, опустился. Дождь припустил еще сильнее, он плясал на мокром асфальте, и отражение мерцающего зарева разбивалось на тысячу осколков.
Томас обернулся ко мне.
— Ладно, — говорит, — как знать? Может, действительно все обойдется. Ну что, поехали домой?
И мы поехали домой.
