покачал головой. - Анита, я никогда не видел женщин, в которых было бы так мало розового, как в тебе.
- Когда я была маленькой, я бы пальчик себе дала отрезать за розовую кроватку и обои с балеринами.
Он вытаращил на меня глаза:
- Ты в розовой кроватке и под обоями с балеринами. - Он затряс головой. - Вообразить себе такое - и то уже голова болит.
Я рассматривала разложенную на кровати одежду.
- Была и я когда-то розовой, Эдуард.
- Все мы рождаемся ангелочками, - ответил он. - Но оставаться такими нельзя, если хочешь выжить.
- Должно быть что-то, чего я делать не стану. Грань, которую я не перейду, Эдуард.
- А почему?
В голосе его было больше любопытства, чем он обычно себе позволял.
- Потому что если ты переступаешь черту, тебя одолевает вседозволенность, и кто ты тогда вообще?
Он снова помотал головой, надвинул ковбойскую шляпу на лоб.
- У тебя просто кризис совести.
- Да, пожалуй, - кивнула я.
- Анита, не раскисай. По крайней мере на моей территории. Мне от тебя нужно то, что ты делаешь лучше всего, а это не доброта, не жалостливость и не слезливость. Мы с тобой лучше всего делаем одно и то же.
- И что же это? Что мы делаем лучше всего? - спросила я, сама чувствуя, как начинаю злиться. Злиться на Эдуарда.
- Мы делаем то, что нужно, и все, что нужно, чтобы работа была сделана.
- Не все же в жизни должно быть настолько прагматичным, Эдуард.
- У нас разные мотивы, если тебе от этого лучше. Я делаю то, что делаю, потому что я это люблю. Это не просто моя работа - это моя суть. Ты делаешь эту работу, чтобы спасать чужие жизни, чтобы предотвратить зло. - Он посмотрел на меня глазами пустыми и бездонными, как у любого вампира. - Но ты тоже это любишь, Анита. Любишь, поэтому тебе так тревожно.
- Насилие стало для меня одной из трех главных реакции, Эдуард. Может быть, даже заняло первое место.
- И это сохраняет тебе жизнь.
- Какой ценой?
Он мотнул головой, и безразличие сменилось гневом. Он вдруг подался вперед, и рука его нырнула под рубашку, а я уже скатывалась с кровати с браунингом в руке. Патрон уже был в патроннике, а я катилась по полу, наводя ствол и выискивая глазами цель.
Эдуарда не было.
Сердце у меня стучало так, что почти заглушало все звуки, хотя я напрягала слух. Какое-то движение. Значит, он на кровати - больше ему деваться было некуда. Со своей позиции мне не было видно, что лежит на кровати, только угол матраса и полоска простыни.
Зная Эдуарда, я не сомневалась, что патроны в браунинге его производства, то есть они пробьют кровать снизу вверх и то, что на ней лежит. Медленно выдохнув, я прицелилась в кровать снизу. Первая пуля либо попадет в него, либо заставит изменить положение, и тогда я буду лучше знать, где он.
- Анита, не стреляй.
Я сдвинула мушку в сторону голоса. Выстрел попадет ему на уровне пояса, потому что он там пригнулся, а не залег. Это я знала даже не глядя.
- Это была проверка, Анита. Если бы я хотел с тобой схлестнуться, я бы тебя сначала предупредил, ты это знаешь.
Я это знала, но... Кровать заскрипела.
- Эдуард, не шевелись. Я серьезно.
- И ты думаешь, что волевым решением ты можешь обратить все вспять? Ошибаешься, Анита. Джинн выпущен из бутылки - и для тебя, и для меня, Анита. Тебе не вернуть себя прежнюю. Подумай о тех трудах и страданиях, которые ты приложила и пережила, чтобы сделать себя такой, какая ты есть. И ты действительно хочешь пустить их псу под хвост?
Я лежала на спине, держа пистолет двумя руками. Пол холодил спину ниже задравшейся рубашки.
- Нет.
- Если у тебя сердце будет обливаться кровью при мысли обо всем плохом, что ты делаешь, то кровью обольется не только сердце.
- Так ты действительно испытывал меня? Сукин ты сын!
- Могу я пошевельнуться?
Я убрала палец с пускового крючка и села.
- Можешь.
Он спрыгнул и встал по одну сторону кровати, а я - по другую.
- Ты заметила, как ты быстро схватила пистолет? Ты знала, где он, ты достала патрон и сняла предохранитель, ты сразу бросилась в укрытие и стала выискивать цель.
Все та же гордость учителя за любимого ученика.
Я поглядела на него.
- Эдуард, больше никогда так не делай.
- Грозишься?
Я покачала головой:
- Нет, просто у меня сработал инстинкт. Еще немного - и я всадила бы в тебя пулю.
- И во время твоих действий совесть твоя молчала. Ты и не думала про себя: 'Это же Эдуард! Я стреляю в друга!'
- Нет, - ответила я. - У меня была только одна мысль: как лучше застрелить тебя, пока ты не застрелил меня.
Радости от собственных слов я не испытывала. Я будто оплакивала какие-то умершие частицы своей души, а устроенный Эдуардом небольшой фарс подтвердил их смерть. Это огорчало и несколько угнетало меня и вызывало недовольство Эдуардом.
- Знавал я человека, который был в нашей работе не хуже тебя. Он стал сомневаться в себе, беспокоиться, а не превратился ли он в плохого человека. И в конечном итоге его убили. Я не хочу, чтобы тебя убили из-за твоих колебаний. Пусть мне придется тебя хоронить, но только потому, что кто-то окажется не хуже тебя или же ему просто повезет больше.
- Я не хочу, чтобы меня хоронили, - сказала я. - Пусть лучше кремируют.
- Тебя, добропорядочную христианку, отвергнутую католичку и практикующую приверженку епископальной церкви должны будут кремировать?
- Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь поднимал из мертвых или воровал части тела для колдовства. Нет, спасибо. Пусть меня сожгут.
- Кремировать. Ладно, запомню.
- А куда доставить твое тело, Эдуард?
- Без разницы. Когда я умру, мне будет все равно.
- Семьи нет?
- Только Донна и дети.
- Это не твоя семья, Эдуард.
- Может, они ею станут.
Я поставила браунинг на предохранитель.
- Ладно, нам не обязательно обсуждать твою личную жизнь и мой кризис совести. Выйди, я оденусь.
