принюхиваясь, с силон втягивая и выталкивая воздух. И вдруг затрубил.
Трудно сейчас описать этот звук. Что-то похожее на гудок парохода, доносящийся издали в сырую погоду из-за какого-нибудь острова или поворота реки. Звук, источник которого трудно определить и который кажется раздающимся сразу повсюду.
Это было очень внушительно.
Мамонт сделал несколько шагов к нам и остановился, переминаясь с ноги на ногу. (Вообще это было у него признаком волнения.) Казалось, он усомнился, так ли уж безобидны эти маленькие существа, которых он видит тут впервые.
Мы здорово испугались, но ревом и качаньем все и кончилось.
Он потоптался, затем шерсть на спине опустилась, и зверь повернулся к елкам.
Вообще за первый и второй день путешествия мы вполне привыкли друг к другу, и нам с Виктором удалось как следует рассмотреть мамонта.
Интересно, что он почти совсем не был похож на слона. Все крупные животные в Индии и в Африке — слон, носорог, бегемот — голые. Это делает их какими-то чужими для взгляда северянина. А этот зарос густой рыжеватой шерстью, мохнатый, лохматый — наш, северный, сибирский зверь. Пожалуй, больше всего он походил на какого-то немыслимых размеров медведя, только с хоботом и бивнями.
И совсем особый вид придавала ему грива — длинные седые космы, которые начинались на спине и бахромой висели под брюхом. По этой седине мы решили, что мамонт очень стар.
Когда я стоял рядом с ним, то из-за его огромных размеров казалось, что ты находишься возле какой-то стены, завешанной грубым, жестким мехом. И глаз, который подозрительно глядел на тебя издали, представлялся принадлежащим совсем другому существу.
Но это впечатление пропадало, когда мы с Виктором смотрели на него издали. Тогда он выглядел вполне компактным, собранным и очень гармонировал с полутундровым пейзажем — с мелким леском, кустарником, снежными сугробами и серым низким небом.
Глядя, как он обламывает елки, я вспомнил, что в первый день, когда я вышел на равнину к горе, там были такие же деревья с обломанными верхушками. Но тогда я не обратил на это внимания.
Кстати, мамонту не нравилось, если я подходил к нему сзади. Это было единственное, чего он не любил. Тотчас шерсть на спине приподнималась, и он поворачивался ко мне боком.
Один раз я сломал молоденькую еловую ветку и подал ему. Он ее подержал и бросил.
На самом конце хобота у него был отросток, напоминающий палец.
Вечером второго дня, когда мы развели костер, мамонт снова подошел к нам и грел над огнем хобот.
Конечно, это была удивительная картина: мы двое на расстеленном парашюте, поджаривающие куски лосиного мяса, и над нами мамонт, который качает хоботом, — огромная, заросшая мехом махина, живой делегат Природы, Вечности, первобытного доисторического прошлого.
Странно, но мы как-то очень уютно и покойно чувствовали себя в тайге. По всей вероятности, присутствие этой огромной глыбы жизни казалось нам гарантией того, что мы и сами не погибнем здесь, в долине.
У Виктора перестала болеть нога — как-то умялась в самодельных лубках. И мы все время рассуждали о том, как доберемся до Акона, сообщим о мамонте в Москву, в Академию наук, и вернемся сюда с большой экспедицией…
К ночи погода испортилась. Вечер был очень теплым — необычайно теплым для этого времени года, — но вдруг резко похолодало. Начался ветер, через сугробы потянулись струи поземки, костер стало задувать.
И мамонт тоже забеспокоился. Он тревожно топтался, несколько раз поднимал хобот вверх, принюхиваясь к чему-то. Маленькие уши оттопырились.
Потом вдруг в монотонный вой ветра вплелся низкий, долгий звук. Опять как гудок далекого парохода. Мы даже не сразу поняли, что это такое. Низкий печальный звук, возникший где-то далеко за окружавшими нас освещенными костром елками, во мраке, за сугробами и холмами заброшенного края.
— Мамонт! — первым догадался Виктор. — Понимаешь, другой мамонт. Где-то там.
Я вскочил. И Виктор тоже приподнялся, опираясь на локти.
Мы оба почему-то считали, что наш мамонт — единственный оставшийся на земле. Очевидно, оттого, что он казался нам очень древним.
Теперь выходило, что он не один в долине. Может быть, целое стадо.
Наш мамонт тоже услышал призыв своего собрата. Он поднял хобот, задрал его к небу и испустил ответный длительный рев. Он волновался, кивал головой, раскачивался, переступал передними ногами, один раз чуть не угодил в костер.
Снова издали раскатился пароходный гудок.
Мамонт неуклюже попятился от костра, повернулся и, ломая ветки, пошел в лес, в темноту. Некоторое время до нас доносился шум его движения, потом это стихло.
И тогда мы с товарищем переглянулись и двинулись вслед за ним. У нас уже было к этому времени приготовлено из веток что-то вроде саней. Я впрягся и потащил Виктора.
Теперь мне опять-таки трудно объяснить себе логически, почему мы не стали дожидаться утра. Скорее всего, считали, что там, вдали, куда ушел наш мамонт, должно случиться что-то важное, чему нам надо быть свидетелями. Может быть, бой исполинов, может быть, что-то другое.
Это была трудная ночь. Ветер быстро усилился и превратился в бурю. Откуда-то из темноты вырывались и летели навстречу струи снега, слепили глаза и резали щеки и лоб. Кругом все кипело, стонало, выло. Казалось, будто весь мир взбесился, двинулся с места, пустился в какую-то сумасшедшую пляску и нигде на земле уже не может быть покойного, защищенного от ветра теплого местечка.
Я думаю, что нас спасло в эту бурю как раз то, что мы двигались. Останься мы у костра, нас занесло бы снегом.
Ветер свистел и выл, и сквозь этот свист все время доносился рев мамонтов, тревожащий и печальный. Оттого, что он так походил на гудок парохода или даже заводской гудок, казалось, что где-то вдалеке происходит кораблекрушение, наводнение, какая-то огромная катастрофа и эти настойчивые звуки все просят и просят о помощи.
Несмотря на темноту, глубокие следы мамонта были видны хорошо, хотя их довольно быстро заносило снегом.
В конце концов мы поняли, что должны двигаться, просто чтобы не замерзнуть. Я падал, вставал и снова падал. Виктор помогал мне, отталкиваясь большим суком, и так мы тащились и тащились и через несколько часов из мелколесья выбились на равнину.
Она и сейчас стоит у меня перед глазами. Взбаламученное непогодой движущееся снежное море.
Следы здесь кончились, их совсем замело.
Буря начала стихать, осталась только поземка, которая не выше пояса все змеила и змеила белые струи. Небо быстро очистилось, из-за тучи вдруг низко выглянула луна, осветила синие снега, холмы вдали и равнину с черными перелесками.
А рев мамонта донесся откуда-то совсем близко.
Всматриваясь, мы увидели впереди, метрах в тридцати, какую-то темную массу. Из-за неверного лунного света, из-за поземки она представлялась то движущейся, то стоящей неподвижно.
Я взял сани с Виктором и потащил их.
Даже и теперь мне больно рассказывать о том, что было дальше.
Все ближе и ближе мы подходили, с трудом преодолевая каждый метр и увязая в сыпучем снегу.
Впереди был мамонт, но какой-то уменьшившийся, низкий. Мелькал хобот, но и он был странный, как бы раздвоенный. Шла какая-то борьба, и еще метров за десять мы услышали тяжелое дыхание зверя.
Я подтащил Виктора еще ближе. Странно, но мы совсем не испытывали страха. Только какую-то настойчивую тревогу.
