пистолетами подняли Леха под руки, сунули в коляску мотоцикла. Не грубо, а только равнодушно, как вещь. Повезли дорогой к лесу. Там километрах в пяти от трех высоких пальм был барачный поселок, а за ним аэродромное поле. Втолкнули в помещение без окон и мебели. Только пол, стены и потолок — все сделанное из пластика, не прозрачного, но пропускающего свет. Рядом на разные голоса гудели машины, с аэродрома доносился пой реактивных самолетов. Вечером дверь отворилась, высокий худой офицер безразлично спросил с порога:
— Где остальные?
Еще когда везли в мотоцикле, Лех почувствовал ужасную слабость. Потом упадок сил увеличился. Особенно рев самолетов за стенкой заставил ощутить, как слабы они шестеро по сравнению с всемогущей безликой компанией. Но вопрос офицера в черном неожиданно все перевернул в нем. Черт с ним, пусть замучают до смерти, но про остальных он ни слова не скажет. Лех вдруг понял героев революций, богатырей духа и фанатиков, которые под пытками выплевывали в лицо мучителям свое «Нет!». Даже радостно стало на миг — ну пусть скорее приступают к нему с раскаленным железом или еще с чем угодно. Все, перенесенное в дни побега — аэродром, когда они еле ушли от преследователей, шторм, расстрелянная яхта, смерть Макгиннеса, — все-все было на его стороне.
Офицеру, вероятно, было не впервые сталкиваться с таким упорством. Он понял взгляд Леха сразу, отступил, захлопнул дверь. Стены помещения потемнели — зашло солнце. Лех не ел целый день, не пил. За ночь несколько раз забывался короткими снами. Уже кончались сутки, в течение которых друзья должны были ждать его возле тех пальм.
Утром дверь опять распахнулась. Тот же высокий в форме — за спиной три автоматчика — сказал: «выходить». Пошли к аэродрому, и Лех подумал на миг, что его собираются отвезти обратно. Но офицер, молча возглавлявший шествие, повернул к пустырям. Вскоре позади остались бараки и стоящие на стартовых дорожках самолеты. Пахло гниением, земля была в ямах и рытвинах. Солдаты шли, не произнося ни слова. Уже начинались кустарники. Офицер пропустил Леха вперед, скомандовал положить руки на затылок. Еще сильнее запахло гнилью.
— Стой!
Лех оглянулся и увидел, что охранники снимают со спины автоматы.
— Стань на колени.
Он спросил в изумлении:
— Слушайте, неужели вы хотите меня тут расстрелять?
— Руки! — крикнул высокий.
Потом Лех не сумел связно рассказать своим, как это произошло. Смутно помнил, что все возмутилось в нем. Он ведь был готов к смерти, но мученической, геройской, а не такой равнодушной. Прыгнул вперед, пробежал несколько шагов, свалился в ров. Очередь просвистела над головой, а затем солдаты и офицер погнались за ним. Это его и спасло — что они больше не стреляли. Метнулся в серо- зеленую пыльную гущу кустарников, пропорол ее насквозь, как кабан. Резко свернул, бросился в новую заросль, густую, едва пробиваемую, и затих. Преследователи подбежали, офицер, сразу потерявший свою презрительную хладнокровность, оказался рядом.
Даже не интуитивно теперь, а с полным сознанием того, что делает, Лех нашарил комок сухой земли, осторожно занес руку, бросил. Земля, рассыпаясь, прошелестела по листьям в десятке шагов от него. Тотчас солдаты принялись палить в то место, поливать кустарник очередями. В этом грохоте он отступил дальше в кусты, а когда стихло, повторил свой фокус. Ему сделалось как-то злобно-весело — неужели это он сам, недавний безвольный человек, у которого все валилось из рук, способен мгновенными решениями менять на годы вперед свою судьбу? Быть таким, о которых пишут в книгах?
Стреляли солдаты, черный офицер ругался, а Лех уходил все дальше. К вечеру выбрался на поляну возле трех пальм. Одинокая фигурка поднялась навстречу — Ви.
— А другие?.. Ушли?
— Спят.
Опять все смотрели друг на друга. Поджарые стали, подсохшие. Но руки у Руди, когда он на радостях обнял Леха, были как стальные. Казалось, брось любого хоть в центр безбрежных песков, не пропадет, выживет.
Расстелили карту, призадумались. Выходило еще километров двести пустыни до противоположного берега, а им не во что было даже запасти воду.
Неподалеку по шоссе прокатила машина. Микки сказал:
— А если нам захватить автомобиль.
Они захватили мотоцикл — при этом погиб Руди — и еще через двое суток с приключениями добрались к прибрежным джунглям. Вышли на берег. Катили могучие валы, солнце не обжигало, как в пустыне, а грело. Летели чайки, и белый блеск их крыльев смешивался с белизной пенных гребней. В четырехстах милях лежали за всхолмленной равниной вод Удатские острова, и грозной победной музыкой звучал в ушах беглецов непрекращающийся грохот идущего в наступление прибоя.
Четыре дня строили плот. Питались моллюсками в раковинах. Микки сделал удочку из нитей манталы.
За прибрежной чертой кончалась власть компании, ее самолеты не могли летать дальше к югу. Все же, чтоб не рисковать, отплыли ночью. Поставили парус, и дующий с суши ветер к утру оставил между ними и береговой полосой двадцать миль. Так разительно непохож был на первые дни плавания в яхте этот второй морской переход. Тогда море казалось однообразным, пустым. Думалось, что если там внизу в черном холоде и есть жизнь, то все равно она низшая, скользкая, бессмысленная, чуждая человеку. Теперь же они ощущали себя частицей океана, всей земли, и завораживающе интересным был ход тунцов в теплых струях, копание рачков на водоросли, наплеснувшейся через бревно плота, и просто цвет воды — то зеленоватой, то синей, меняющей оттенки с каждой фазой дня. Но главное состояло в том, что они плыли вместе — пятеро уверенных, что любой отдаст жизнь за остальных. Дышалось вольно, они чувствовали себя выздоравливающими. Вечерами, лежа на спине, Лех прислушивался к разговору волн, скрипу мачты, ощущал, как проходят через него какие-то «надматериальные вздохи Вселенной». Хотелось, чтоб душа была без дна, способной вместить и дружбу к товарищам, и чувства рыбы, проходящей под ними в глубине, и титанические пульсации сверхзвезд где-то в тех космических далях, куда и мысль достигает лишь едва- едва. Порой жутко делалось, когда задавался вопросом, кем стал бы теперь он в городе при всех «энергинах» и «усилителях», не спутай его тогда Микки с Макгиннесом. Тревожно, страшно было спрашивать себя об этом.
Доплыли до Удатских островов незаметно. Вечером на веслах подошли к берегу. Бронзовый атлет появился на пляже, назвался Гвином Сойером. Пожал руки, без всяких предисловий сказал:
— Вот там, наверху, за мысом, можете поставить дом. Я покажу. На первых порах у нас никакой помощи не полагается, только даем инструменты… Вообще выживают те, кто работает. Потом, когда сами станете на ноги, вас позовут.
Станут ли они на ноги?.. Не было смысла обсуждать это. Они даже не переглянулись. Просто молча стояли, ждали, что он скажет еще.
…Прошел год.
Лех спускался с обрыва к морю. Было воскресенье, день отдыха. Он обещал Ви набрать жемчужниц и, кроме того, намеревался посмотреть одно интересное место на дне лагуны.
Кончалось время прилива, но вода еще шла в проход между рифами. Прыгнув в воду, он поплыл, часто поднимая голову, чтоб осматриваться. Когда он опускал ее, становилось видно дно. Солнечный свет рассеивался под водой, предметы не отбрасывали тени. Все становилось радужным, сверкающим, трепещущим. Белые морские уточки шевелили жабрами среди водорослей, неторопливо передвигались в песке морские звезды. У входа в подводную пещеру Лех заметил большого губана. Он знал эту рыбу, она тоже знала его и не боялась. Уже близились рифы, стало глубже, дно исчезло в голубоватом мерцании. Леху хотелось проверить одну свою мысль, он нырнул, сильно работая ногами и руками. Так оно и было. Из лагуны в океан текла по дну песчаная река. Широкая, она струилась силой собственной тяжести, а не влекомая водой: вода сейчас во время прилива, наоборот, отталкивала ее назад.
За рифами уже приходилось быть настороже. Все кипело кругом, волны с силой бросались на коралловые стены. Лех поплыл дальше, ныряя время от времени. Внизу песчаная река поворачивала к
