— На экране сменился цвет — это не ЧП?!
— Это касается вас лично, командир.
Нет, от Бонтона сейчас ничего не добьешься — надо действовать иначе. И Филипп нажал клавишу второго режима дублера.
— Что вы тут натворили без меня, черт побери, а? Почему нет голубого свечения?
— Никто ничего не натворил, шеф. Не хрен сваливать с больной головы на здоровую, — ответствовал Моветон.
— Но почему-то ведь погасло!
— Козе ясно. Ждала своего голубчика — зажгла лампочку, а перестала ждать…
— Что ты мелешь, скотина! — закричал Филипп.
— Ты на меня не ори, — хладнокровно парировал Моветон, — а то рапорт накатаю. С психами я не намерен работать.
— Хорошо, извини! Но как-то все-таки надо объяснить!
— Да игры это, шеф, игры! Той твоей красавицы. Забавляется твоя бабенка, дразнится. А ты — на стенку сразу. Не узнаю тебя, шеф.
— Хороши игры… — Филипп дрожал. Если никакой Оперы вообще не окажется…
— Как это не окажется! — Моветон кивнул на экран трансвидения: на нем светилась маленькая светло-голубая точка. — Ну, узнаешь?
Это была Опера. Филипп широко выдохнул, расслабился, лицо покрылось крупными каплями пота, они потекли за воротник. Он стал утираться; им владело позабытое, трепетное волнение, испытанное много лет назад, когда шел на первое свидание с Корой, и это волнение стало постепенно вытеснять все другие чувства и ощущения.
— Побереги нервишки, шеф. Они тебе еще пригодятся. — Дублер изобразил что-то вроде усмешки. — Вот бы в отпуск теперь! Вот бы уж полялякали с дружком! Что ты — такая тема!
И Филипп машинально вырубил Моветона.
«Матлот» стал огибать ФК 12-С 4874 слева; в иллюминаторы ударили острые, жгучие лучи, обшивка корабля заиграла дрожащим серебряным блеском. Навстречу плыл, вырастая, голубой шар — да, это была Опера.
— Готовиться к посадке! — произнес Филипп.
И дублер Бонтон повторил распоряжение.
XI
Они сели на прежнем месте — это подтвердили приборы, хотя ландшафт вокруг был совершенно новым: ни травы не увидел Филипп, ни полосы леса, ни строений.
Он ступил на сухую, каменистую поверхность и поднял шлем; в лицо ударил жар, дышать сразу стало тяжело, как в какой-нибудь раскаленной земной Аравии в самую лютую полуденную пору. В памяти Филиппа мелькнуло воспоминание о тенистом озере, затерянном среди далеких лесистых холмов Зеленой Гривы.
Огибая каменные глыбы, до которых было не дотронуться — так их накалило местное солнце, Филипп двинулся в ту сторону, где раньше виднелись за деревьями белые кубические дома. Сначала он шел неуверенно — растерянность, оторопь сковывали каждый его шаг, но беспокойство все возрастало, и он зашагал решительнее, а потом побежал, лавируя между камнями, спотыкаясь о них и раздирая одежду.
Вид его, поведение его теперь никак не вязались с присущими образу опытного разведчика-трансцедента: если бы в Главном Управлении узнали об этом, то сделали бы малоутешительные выводы. Но Филиппа сейчас это не заботило — он был весь во власти слепого, раздирающего смятения.
— Доми! — кричал он. — Доми! — И пытался пропеть это имя, потом снова переходил на крик.
И вот что-то вокруг внезапно переменилось. Помягчел свет, стала быстро спадать жара. Филипп увидел себя привалившимся к щеке огромного валуна; перед ним изгибалось плоское русло высохшего ручья, а за ним, на островке зелени, под ветвями пышного дерева возвышалось сооружение, напоминающее шатер. Вот полог его отодвинулся, и вышла Доми. Филипп задыхался.
— Зачем ты так бежал? — певуче произнесла Доми и улыбнулась. — Такое нетерпение! Не нужно опережать события, во всем должна быть последовательность.
— Доми, — хрипло повторял он, и губы кривились в беспомощной улыбке. — Доми…
Она совсем откинула полог, и Филипп увидел в глубине шатра нагого юношу — голубое тело его было обвито гирляндами цветов, у ног его лежал древний музыкальный инструмент, какие Филиппу доводилось видеть в музейных альбомах.
— Я люблю его, — нежно сказала Доми. — Но ты не огорчайся, потерпи. Сейчас я помогу тебе.
Филипп почувствовал себя оглушенным.
— Нет! — закричал он, не слыша своего голоса. — Нет! Не делай мне не больно! Не надо…
Доми, по-прежнему мягко и тепло улыбаясь, что-то говорила, что-то, по-видимому, успокаивающее, утоляющее, обнадеживающее, но он не услышал слов. Последним его ощущением было, что он проваливается в голубой, вязкий туман…
XII
