— Любезный экскурсовод, скажи, пожалуйста, куда ты меня тащишь?
Он целеустремленно топал. Я попытался разжать металлические пальцы и крикнул:
— Прекрати! С тобой разговаривает хозяин! Человек — твой господин, ты должен мне повиноваться! А ну стоять, металлолом ходячий!
Он не замедлил поступи и вообще не обратил на меня внимания. Волок, точно какую-то падаль. Я снова поднялся на ноги и, спотыкаясь, засеменил вслед.
Вскоре перед нами появилась металлическая дверь в скале. Робот ее отворил и повел меня по темному коридору. Я услышал, как за нами лязгнула дверь, но разглядеть ничего не смог. Андроид затопал по невидимым ступенькам
— похоже, его единственный глаз превосходно видел в темноте.
Я споткнулся и ушиб голени и еще несколько раз спотыкался, пока не привык к ступенькам. Когда робот остановился и отворил следующую дверь, я уже шатался от усталости. Робот выпустил меня — лишь для того, чтобы схватить за шиворот и толкнуть вперед. Пока я летел, дверь лязгнула. Реальность исказилась, я испытал знакомое ощущение переноса в другую вселенную. Внезапно вспыхнул яркий свет, и я с грохотом распластался на каменном полу.
Новая сцена выглядела ничуть не отраднее предыдущих. Я сразу застучал зубами. Я находился в комнате с металлическими стенами и решетчатой дверью, через решетку врывался ледяной ветер и залетали снежинки.
Неужели чистилище — это заурядный морозильник? Бессмыслица какая-то. Наверняка можно было придумать уйму более легких и менее сложных способов избавиться от меня. И тут мои голые, посиневшие пальцы ног, торчащие из останков носков, что-то задели. Я посмотрел вниз, на груду теплой одежды и обуви. Что ж, и на том спасибо.
Дрожащими пальцами я натянул теплые носки, затем надел толстые брюки и сунул ноги в ботинки. Не мой размер, но от холода спасают, и ладно. Вся без исключения одежда была унылого пепельно-серого цвета, но это меня нисколько не огорчило. Я обмотал шею шарфом, нахлобучил поношенную меховую шапку и протиснул руки в толстые рукавицы.
Словно только этого и дожидаясь, дверь распахнулась и пропустила мощный снеговой заряд. Я не удостоил его вниманием, лишь огляделся — нельзя ли вернуться обратно тем же путем, каким я сюда попал.
— Мя звуть Бубо, — произнес не очень внятный, но очень зловещий голос.
Я вздохнул и повернулся к своему новому мучителю. Ростом с меня, но упитаннее и шире в плечах. Одежда неотличима от моей. В руке — гибкий металлический прут, он мне сразу не понравился. Особенно когда Бубо ткнул им в мою сторону.
— Эвто быохлысть. Больно — жуть. А ишшо — каюк, ежли че. Слухать Бубо — жить. Не слухать Бубо — больно. Во как больно. — Он замахнулся своей штуковиной.
Я отскочил, и прут задел меня самым кончиком. Такой боли я еще не испытывал — как будто руку рассекли до кости и в рану налили кипящей кислоты. Я не мог кричать, не мог даже шевельнуться, только стоял, держась за левую руку, и ждал, когда утихнет боль. Она в конце концов утихла, и я с изумлением увидел, что предплечье и рукав невредимы.
— А опосля — каюк. — Бубо погрозил мне биохлыстом, и я с дрожью отступил.
— Смекать — жить, не смекать — каюк.
В лингвистике он звезд с неба не хватал, но зато располагал очень убедительным аргументом на все случаи жизни. И к тому же худо-бедно умел говорить. А я в тот момент мог только кивнуть, не вполне доверяя своему языку.
— Работать. — Он указал прутом на отворенную дверь.
Я на негнущихся ногах вышел в голубой день, в унылое, заснеженное, студеное чистилище. Вокруг двигались большие машины, но мне не удавалось понять, что они делают, пока глаза не привыкли к ледяному ветру. Я — в открытом карьере, в огромной яме, среди груд свеженарубленного камня. Громоздкие экскаваторы крошат черные пласты породы, многоколесные самосвалы вывозят камень с карьера. Сначала я принял эти машины за строительных роботов, затем увидел в кабинах людей — водителей и операторов.
— Тудыть. — Бубо ткнул биохлыстом в сторону неподвижной машины.
Одного взгляда на тонкий стержень было достаточно, чтобы я беспрекословно полез по скобам к кабине.
Я втиснулся в корзину-сиденье, глянул в исцарапанное, грязное окно и призадумался. Что теперь делать? Над головой затрещал громкоговоритель.
— Идентификация. Личность неизвестна. Представиться.
— Ты кто? — Я оглянулся в поисках оператора, но никого не обнаружил. В кабине я был один. С вопросом ко мне обращалась стальная махина.
— Дробилка-черпалка, девяносто первая модель. Представиться.
— Зачем? — сердито спросил я. Всегда считал болтовню с машинами занятием пустым и глупым.
— Представиться, — упорствовала она.
— Мое имя тебе знать не обязательно, — мрачно произнес я и тотчас пожалел о своих словах.
— Тебе Знать Не Обязательно, какой у тебя стаж работы на девяносто первой модели?
— Заткнись! Я — человек, я буду приказывать, а ты будешь исполнять. А теперь слушай…
— Тебе Знать Не Обязательно, какой у тебя стаж работы на девяносто первой модели?
Я понял, что в этом споре мне не победить.
— Никакого.
— Начинаю инструктаж.
И она выполнила свою угрозу. Прочитала нуднейшую, подробнейшую, глупейшую лекцию, явно рассчитанную на умственные способности двухлетнего олигофрена. Я очень скоро узнал, как управлять этой штуковиной, а потом не слушал, только искал способ прекратить эту пытку. Но так и не нашел.
— А теперь, Тебе Знать Не Обязательно, я включаю двигатель. Приступаем к работе.
И мы приступили. У каждого моего колена торчало по рычагу, а еще были две педали — скорости и направления. От меня требовалось прижимать громадный отбойник к поверхности скалы и давить на гашетку. Во все стороны летели каменные брызги, чем и объяснялись выбоины и царапины на лобовом стекле. Нарубив достаточно камня, я коснулся горящей красной кнопки — послал сигнал грузовику. Он пригромыхал на двух рядах тяжелых колес и занял позицию подо мной. Я понажимал кнопками на пульте управления ковшами, который находился прямо под носом. Заполняя первый ковш, я помахал водителю самосвала. На мрачном лице труженика не дрогнул ни один мускул, он был достаточно разумен, чтобы показать мне толстый средний палец. Как только я загрузил самосвал, он отъехал.
Наступила ночь, и я почему-то решил, что рабочий день вот-вот закончится. Мысль была приятная, но, увы, не слишком верная — на моей дробилке-черпалке вспыхнули прожектора, осветили скалы и падающие снежинки. Сколько это продолжалось, я судить не берусь. Но не ошибусь, если скажу: очень долго. Наконец громкоговоритель выпустил птичью трель и моторы умолкли. Я увидел, как оператор ближайшей девяносто первой устало спускается по скобам, и столь же устало последовал его примеру. На земле поджидал другой тепло одетый человек; как только я слез, он вскарабкался в кабину. Мне он ничего не сказал, да и у меня к нему вопросов не возникло. Я зашаркал вслед за другими в большое, теплое, светлое помещение, битком наполненное людьми; могучий запах пота господствовал там над разнообразной коллекцией барачных ароматов.
Мой новый дом. Ничуть не лучше любого военного или трудового лагеря, где мне случилось побывать. На меня давил толстый слой безысходности, и я ничего не мог с этим поделать. У моих обреченных товарищей по несчастью давно угасла последняя искорка воли. И надежды.
Только один раз они проявили интерес — когда я нашел пустую койку, свалил на нее тяжелую зимнюю одежду и уселся за длинный стол. Пока я разглядывал отвратительную пищу на доставшемся мне обшарпанном подносе, чья-то здоровенная лапища больно стиснула мое плечо.
— Я съем твое kreno, — сообщил здоровенный наглый тип, приросший к руке с другого конца. Другая лапища, похожая на первую как две капли воды, протянулась к моему подносу за дымящимся
