нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан… Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.
Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как… Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах. Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча — телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного — и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет — благо недалеко ушел — и ответить… Заткнулся. Ну наконец-то… Вадим подождал чуть — и продолжил ломать. Новые звуки загромыхали по лестнице.
Никак…
Й— йессс!
Зальчик, куда прорвались задыхающийся Вадим с бездыханным шефом, оказался неким подобием тамбура на задах ежедневно посещаемого обоими ведомственного кафе. Хоть глаз выколи. Очкастый покинуто притулился к неопределенным ящикам. Руками по стенам. Правая страшно саднит и сочится. По барабану. Шкаф. Железный. Нет — висячий шкафчик. Проем… Проемов нашлось целых три. Два закрыты — а один даже распахнут. Это было совершенно невероятно — не могло так повезти. Но вот поди ж ты. Кухня.
Видимость благодаря окнам, пусть и зарешеченным, — не в пример. Столы, плиты, шкафы. Если он хоть что-то помнит, ход в снесенную пристройку — в дальнем конце, кухня сообщалась с ее аналогичной хозизнанкой. Но то ли Вадим помнил плохо, то ли неуемные повара успели произвести перестановку — в искомом углу воздвигся громадный, в полтора роста (и столько же — в ширину), даже на вид неподъемный, недвижимый, непоколебимый холодильник. Холодилище. Холодильникус рекс. У-упс…
Вадим повлек на себя опечатанную безликим календарем дверцу. Прокомпостированные дуплетом кругляши, треугольные хрящеватые уши, хвостики-спиральки, бусинки, вытаращенные тебе в харю в дауническом счастье. Консервированная ветчина ТРИ ПОРОСЕНКА. Боевая фаланга жестяных банок щетинилась безумновато-радостными рыльцами с полки точно на уровне переносья. Вадим изымал и выставлял ветчину, паприку в томате, молодую кукурузу, маринованные огурчики, сайру бланшированную, лучший зеленый горошек Бондюэль. Одинаковое, конвейерное действие анестезировало. Изъял. Выставил.
Облегчил.
Почти в шутку подступился.
Дурацкая вышла шутка. Не смешная.
…На свете нет ничего невыполнимого — в этом Вадим убедился пару геологических эпох спустя, многажды исчерпав неведомым образом возобновляемый физический ресурс, порвав в себе все, что может порваться, хренову тучу раз осознав бесполезность своего запорного кряхтения. И обнаружив безучастно в какой-то момент, что долбаный рефрижератор отстоит от стены на полметра с лишним. И вот тогда Вадим убедился, что невыполнимое на свете, конечно же, есть. Нет, дверь наличествовала — как раз там, где он ожидал… Но она была не только заложена кирпичами — а еще и заштукатурена. Вадим завороженно повозил подушечками пальцев по сплошной самодовлеющей шершавости — будто подозревая, что под ней все-таки таится хилое дерево, путь к спасению, полная невиновность, здоровое законопослушание, жизненный успех, карьерные свершения, семейная гармония, почтительные дети, любящие внуки, сытая старость и смерть во сне… Потом просто сел под стенку и остался сидеть. Ресурс оказался обширным, но да, ограниченным. Еще пару раз спохватывался и разочарованно сникал в соседней галактике телефон Очкастого. Вадимово оцепенение было бессрочным и неподвижным — но отнюдь не безмысленным. Другое дело, что мысли, вразнобой, без соблюдения иерархии распределившиеся по слоям сознания и одновременно бродящие каждая в своем, ни за что в Вадиме не задевали и себя не навязывали. Среди прочих было отвлеченное рассуждение о том, что звонящий вхолостую сотовый телефон — это вовсе не невостребованный и в силу того лишающийся всякого смысла служебный технологичский объектец — а вполне самодостаточное существо. И его пустопорожние трели — сродни фальшивой расхожей мелодии, какую человек в хорошем настроении свистит себе под нос. Может, мобильник тоже в неплохом расположении духа. И задокументированная в анналах обстоятельная беседа с автоответчиком аппарата, стоящего на redial — чем не доказательство равноправия первой и второй природы?… А сильно поглубже из тревожной придонной мглы всплыла куда более предметная мысль, зубастая, реликтовая, как тираннозавр Мурзилла, мысль о круглом бронзовом ящерьем постаменте — о том, что его вытереть Вадим впопыхах забыл… За ней последовала длинная, еще более мрачная череда. Постепенно, порциями, синхронизируясь с разгоранием в руке, до Вадима доходил идиотизм всего, что он сделал и намеревался сделать. На что он, скажем, рассчитывал, ломая двери одну за другой — что никто не проследит его маршрут? И насколько всерьез он полагал, что из здания как бы то ни было банка, большого охраняемого банка можно незаметно вынести несподручную кладь эдакого размера? А также что никто, включая две как минимум камеры по периметру, не засечет, как вламывается на стройку «понтиак»? Управлять которым, кстати, Вадим и вовсе вряд ли сумеет. И каков у него шанс — хотя бы и облачившись в оранжевое пальто Очкастого, — пройти через коридоры, миновать вахту, не вызвать подозрений, заводя плейбойскую тачку на самом видном месте? И как в таком случае расценивать загадочное растворение Аплетаева в пресс-руме? Тупик был настолько глухим, что ни шаги, ни клекот близкого замка, ни вспыхнувший свет, ни даже зрелище охранника Сергея Гимнюка в милитарной форме и при уставном дубинале не вызывали у Вадима никаких эмоций. Ни малейших.
8.
— Ну ты попа-ал, — в обалдении, причем, безусловно, приятном, восхищенном, пожалуй, протянул охранник Сергей Гимнюк, — ну ты, бля, кекс, попа-а-ал!…
Он был до странности мало похож сейчас на всегдашнего себя, этот неукоснительно и безукоризненно корректный и исполнительный охранник — если б Вадим был еще в состоянии удивляться, он, вероятно, удивился бы у себя на полу. Последовательная трансформация произошла с Сергеем Гимнюком при виде взломанной двери на черную лестницу; возмущенно отворотившего пакеты свои от творящегося безобразия горизонтального, изрядно расхристанного Андрея Владленовича; аннексировавших полкухни свиней, рыб, горошков, перцев, помидоров и кукуруз; утомленно привалившегося к стеночке под сдвинутым зачем-то суперхолодильником забывчивого сотрудника Аплетаева… — при виде, анализе, складывании фактов и получении единственно верного результата. Поначалу охранник Гимнюк сделался встревожен, совершил ряд хаотических перемещений из тамбура в кухню и обратно (шпанистое лицо его, очевидно, даже помимо воли обладателя приобрело естественное для себя выражение класса «а ты че?»), побуксовал в банках, сконцентрировался на Вадиме, проницательно вперился, на глазах наливаясь праведной непримиримостью и решимостью быстро и точно отправить профессиональную функцию. Начал уже и отправлять, произвел необходимое предварительное действие — лапнул уоки-токи… Когда вдруг, словно стряхивая наваждение и отказываясь верить в подобную чепуху, действительно чуть дернул шеей — и неуверенно улыбнулся. Зенки Гимнюка, утратив невменяемую тусклость старой латуни, блеснули всамделишним аргентумом девятисотой пробы. — Это, — едва слышно, боясь спугнуть зазевавшееся счастье, он сделал головой движение в сторону тамбура, — ты его?… Антеннка рации почесала прыщ на крыле охранникова носа, поколебалась, прицелилась в холодильник: — Ты че — туда его хотел?!
То ли нелепость подобного предположения (как будто могущая скомпрометировать его даже на фоне опакеченного жмурика) заставила Вадима воспротестовать, то ли бессмысленность всякого молчания и запирательств была слишком очевидной, то ли кто-то внутри уже начал репетировать признание неизбежному всепонимающему следователю — но уже минут через пять Гимнюк более-менее вник в ситуацию. С каждой из этих минут он становился все возбужденнее, все острее блестел зенками, все энергичнее ласкал демократизатор — а в итоге в восхищенном обалдении протянул: — Ну ты попа-ал! Ну ты бля, кекс, попа-а-ал!…
Гимнюк в этот момент смахивал на человека, который очень долго пытался втолковать окружающим нечто, по его мнению, самоочевидное, а от него отмахивались, снисходительно пренебрегали,
